Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Потому ли, что я была «как бабочка», или из соображений физического воспитания меня определяют в хореографическую студию — и «бабочки» как не бывало. Тупее меня нет ни одной ученицы. И, наверное, ни одной, которая бы так ненавидела станок, соседок, их мамаш (вкупе с собственной), нашу руководительницу, что, проходя по рядам, хлопает по коленкам, рукам и спинам. Ничего у меня не получается. Даже ладонями отбить ритм, и то я не в состоянии. Но я дисциплинирована и, хоть и плачу, возвращаясь домой, снова и снова иду на кружок, и занимаюсь положенное время дома. Как самую бесперспективную, меня ссылают в задний ряд и избегают занимать в танцах для выступлений — единственное, чему я рада.

Проходит год или больше — меня вдруг замечают, и только поэтому я понимаю, что у меня что-то начало получаться. Но и тогда я далека от того мгновенного улавливанья движенья, когда девочки прямо за учительницей повторяют и дробь, и фигуру. По-прежнему я все беру через глаза — пальцем не двину, буду в уме отпечатывать: сначала движение ноги, потом бедра, руки, головы. Особенно много для меня значит движение локтя. Сам по себе он вроде бы и неуклюж, куда как изящней, хоть и вяловатая, в сущности, кисть руки. Зато какие траектории может описыватъ локоть в испанском танце! Кстати сказать, в испанском и кисть теряет свою анемичность — как много говорит каждый палец, может, и теряя в изящности.

Мои глаза, мой ум должны были впитать движение не меньше десяти-одиннадцати раз. А хореограф показывала от силы раза четыре — ведь только я была так медлительна в восприятии. И по дороге с кружка, и дома я все еще прокручивала мысленно движение за движением, снизу вверх, освобождая их от пленки, из сумрака. Я танцевала из головы и сначала всегда дома, без цепенящего меня чужого взгляда. Нога, бедро, рука, плечи, голова. Странно, но в танце отдельные слагаемые не мучили меня. Через усилия мысли и мышц восходила я к единому их движению. Я уже любила работу у станка, то состояние, когда мышцы наконец горячие, и каждый день в релеве-лян или пор-де-бра ты прибавляешь по миллиметру — вот выше, еще выше, как подъем в гору. И так и надо — через труд, изнеможение. Но я знала, что говорящие, будто балерина и на сцене прикрывает улыбкой боль и каторжный труд, — лгут. Каторжный труд вначале, а потом легкость, невесомость. Я это испытывала временами.

Однажды к нам в студию пришла девочка, которая раньше не занималась, и вдруг без всякого усилия подняла ногу так, как я лишь недавно сумела поднять. Я поразилась. Это была природа. Как природен был изящнейший подъем у другой девочки, подъем, для которого я выламывала ногу. И устойчивость, которая мне давалась только в счастливые минуты. Да, я была поражена, но не обескуражена. Природа их одарила другим костяком, но ни руки, ни ноги их не пели. И может быть: если рука сразу легкая, ты не знаешь, что это такое. И может быть: если тебе сразу дан прыжок, ты не знаешь, что такое — воспарить на мгновенье.

И однако пришел момент, когда я оставила балет. Я многое поняла через него. Но даже когда я от него плакала — до настоящего, действительного противоречия он меня не доводил. Потому и прошел, видимо, сам собой.

Иное — Брейгель. Родители принесли его вместо какой-то хозяйственной нужной покупки. Я выждала, пока они посмотрят и уйдут. Недоверчивая опасливость? Часто они восхищались тем, что не трогало меня. Но первая же картина приманчива оказалась, сладостно замерло сердце от темнеющей зелени моря, холмов и неба, и еще больше — от вьющихся лент кораблей, от лентами вьющихся волн. Вот только что за дым на одном из суден? Да оно не просто стреляет — оно горит, на нем мечутся, гибнут люди, а между тем море все так же прекрасно и радостно. Нет, говорю я себе, сцепив зубы, все-таки прекрасно и радостно: просто стреляют, не убивают. Но поспешно перелистываю альбом. Я и рыб, пожирающих друг друга, слистываю.

Но вот другая: яблочная? — нет, льдисто-прозрачная зелень «Стрелков на снегу». Ах, как могущественно завладевает мною цвет. Как послушно в сердце отзывается его гармония. Сколько бы ни было написано картин, второй такой никогда не будет. И тут же червячком-точильщиком: никогда? нигде? и в жизни это никогда не повторится? Но пусть, пусть — вглядеться еще и еще. Ледяная, ослепительная зелень снежного дня с рассеянной в ней розовато-коричневой теплотой домов, людей, собак. Три черных дерева — как изгибисто они прямы, как светом лежит снег на поперечно протянутых ветвях, как упруго гнуты те, что помельче, и вновь прямы и пушисты самые маленькие. Как мелко осыпается по стволам снег и крючковаты хвосты понурых собак. Как вытянул шею на хлопоты людей горбатенький, простоватый ворон. Как зелено-холоден лед, на котором катаются люди, но он и тепл? Тепл, но не светел? Открыто, распахнуто, буровато. Самый-то свет — меж прихотливо вьющихся, растопыренных, распушенных, легко изогнутых веток. Как самое теплое — не пламя у кабачка, а снежная крыша дома слева и просека меж клубящихся деревьев. Однако чем больше я вглядываюсь в каждую ветку и каждую птицу, чем явственнее бреду в дальних светлых снегах под прозрачно ледяным небом, чем теплее снег и холоднее небо, тем меньше я помню общее чувство при первом взгляде, тем беднее мне кажется общая гармония, тем меньше совмещаются и схватываются дальние и ближние куски обширного этого мира.

А три картины, которые сливались для меня в одну: «Притча о сеятеле», «Поворот стада» и «Пасмурный день», — это винно-розовое, золотистое, рыжее слева, голубовато-зеленое в центре и сумеречное сверху справа. Шла ли я снизу вверх от розового, еще низкого утра — через дневную ясность и широту — к вечернему мраку, возвращалась ли сверху из правого угла, и при этом уже не долгий день, а времена года сменялись передо мной — от суровой голой зимы — через свежее, короткое лето — к сладостной винно-розовой, золотистой осени — эти три времени дня, три времени года в одной картине — могли ли они слиться воедино?

И уж вовсе несливаемо, несоединимо — «Сенокос». Я и сейчас не умею слить воедино все, что на этой картине. Три женщины на первом плане шагают вроде бы в ногу: зрелая, озабоченно уставившаяся в пространство, подалась вперед, с грубоватой силой сжимая держак граблей; девушка рядом с нею с нежной доверчивостью, с мечтой, с ожиданьем глядит прямо на вас; и наконец, старая женщина, еще не оставившая трудов, но уже настрадавшаяся, со взглядом, поднятым над людьми и землей. Впрочем, это уже воспринято позже. При первом рассмотрении я еще не вглядываюсь в лица, люди меня интересуют меньше земли и неба. Разве что уколет мысль: возможно ли, что эта девушка станет такой вот женщиной, а потом этой старухой? Ни одна из них не смотрит на другую. Как и вообще на картине почти все вне друг друга. Мир дороги. Мир ближних двух полей. Ближние дома. Почти посреди картины совсем уже другое: одинокая грабельщица и чуть ближе нее барышня в белом с ребенком, здесь как будто бы все то же — и стожки, и солнце, — но словно в воде или в тумане, так густа и голуба тень. Дальше — в другом, золотом пространстве холм со стадом, мельницей и всадником. И уже совсем другой мир — далекий город у хмурой реки. Сколько миров в одной картине — они не одновременны; потому что не взаимодействуют друг с другом, у каждого свое время. Время гонит соки вверх по дереву каждой отдельной жизни, отдельной семьи, деревни, дома или города. Сейчас я это анализирую. Тогда чувствовала со страхом и бессилием.