Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

И вот посыпалось:

— Раскаленную белую улицу лишь изредка пересекал какой-нибудь отчаянный мальчишка.

— Пот стекал из-под волос и высыхал на солнце.

— Было так жарко, что слово «горячий» не шло на ум.

— Падая от желанья спать, страшились лечь в горячую постель.

— Белое от жары небо без единого белого облачка.

— Луна грела спину.

Меня поражает «белое от жары небо без единого белого облачка». Сначала я досадую на сказавшего: ведь небо не может быть белым. Но проверяю и вынуждена согласиться: от жары ли, от пыли, небо в самом деле белое. И облако белое. Но разно белые — их белизна несовместима. Мало того, белизна облака свежа, а белизна неба мрачна. Опять мир рассыпается, распадается, даже в одном цвете — и нет сил объединить и успокоиться, восторжествовать, возрадоваться.

Когда-то, уже давно, года два назад, на мамино замечание, что гулять идти нельзя, потому что дождь идет, я возразила надменно: «Дождь идет здесь (жест в сторону того двора), а там (наш двор) дождя, мамочка, нет. Вот так!» И на снисходительный мамин смех выпрямилась гневно.

Теперь я знаю, что если дождь идет с той стороны, то он идет и с этой. Но все равно совместить стороны невозможно. Какой-нибудь десяток шагов из одной комнаты в другую (трамваем) — и открывается иной мир. Дом, который стоит поперек, углом к нашему дому, весь освещен перекочевавшим на запад солнцем, но это не тот свет, что с нашей стороны, накалившейся за день, не отпускаемой солнцем часов с одиннадцати утра. Даже ночью луна смотрит во двор красным отражением солнца. Но и когда глаз луны просветлеет, задремлет в белом сиянии, все еще будут камни стен отдавать жар и будет несвеж обморочный от долгого жара воздух. А с той стороны ночью будет слабо, но потягивать прохладой.

На склоне жаркого дня прошла я по нашим двум комнатам с юга на север. Пересекла кусок света, в котором словно испарялись пол и стена; был этот кусок горяч, но надежно ограничен — тенью? — нет, больше чем тенью — темнотой после света. Когда свет и сумрак лежали рядом, они играли с комнатой, противоположно, но равно скрадывая вещи. Деловито-жадно мои глаза и это приняли в свое знание, не потревожив при этом холода сердцевины. Окно распахнуто в тот двор, и первое, что я увидела, приблизившись, был поток света на стене поперечного дома; одни только окна, чуть сдвинувшиеся внутрь, избегали прямого сияния, были темными бликами на солнечном потоке стены. Столь мощный, этот свет отличался, однако, от пекла с нашей стороны: была в нем не температурная — иная мощь, сродственная холоду моей сердцевины, но противоположная.

Взгляд и душа, сдвинувшись, обмерев на мгновение, не выдержали, я опустила глаза. Полоса садиков, высаженных вдоль глухой стены дома, лежала в тени, и зелень их после ослепительного света казалось чуть ли не черной, хотя сквозь немощность ослепленных глаз уже проступали листья и блеклые блики на них, и кое-где, на особенно упругих и скользких листочках даже вспыхивали лучики. Как свеж и умиротворяющ был этот мир густых, маленьких деревьев с листьями зелеными до красноватости даже, мир другого света и тени. И опять сжалось в бессилии сердце. Все было разное, даже купы деревьев в, казалось бы, общем зеленом — чем больше я вглядывалась, тем более отдельными. Я вскинула взгляд на стену поперечного дома: все так же мощен, велик, лучезарен был свет — солнце не отводило глаз от стены. Снова опустила я взгляд на сад — несовместимо!..

Но уже стронулась душа и вдруг ощутила, поймала! Сначала вкус «симиренки» — единственное яблоко не приторное, в котором сладость как нежность, а кисловатость как свежесть. И тут же передо мной возникло само яблоко: с упругой, блестящей нагретой кожицей, не пропускающей тепла в зеленовато-белую, крупчатую, душистую, с пузырьками влаги мякоть. Большое зеленое, в малюсеньких рыжих крапинках яблоко рядом с листом персикового цвета, и запах — главное запах! Мгновенным светом пронизало, прогрело холод моего нутра. Две сути: солнечности и сада, мира и меня — соединились, сошлись вдруг в яблоке. Восторг — восторжение, воспарение. На одно мгновение. Ибо тут же и вспомнилась та сторона дома: черное и желтое гудение жары. Там и здесь было одно, но несовместимо. Я хотела убрать мысленно эту черту — наш дом. И не могла: как можно было соединить тот гул жары и этот свежий, радостный световой поток? Мир снова распался. Но остался след. По крайней мере, две из трех несовместимостей удалось соединить, познать. И осталось воспоминание о мгновенном восторге.

Странно, ведь еще не знаешь, чего ищешь. Просто полон отсутствием. В том далеком детстве ты вся — великое отсутствие. Отсутствием ищется нечто. Ребенок не знает, чего он ищет, от чего отталкивается, но что-то в нем, как голоса в игре, когда ищешь с завязанными глазами: «Холодно… Холодно… Очень холодно… Теплее, теплее… Горячо… Нет, холодно». Ах, как предельно-точно вымеряно чувством отсутствие! Так больное животное ищет нужную траву, никогда не знав ее до этого. Так человек с секреторной недостаточностью ищет алкоголь, все время ощущая в цепи обмена обрыв, пустоту, смертность.

Кстати, о смертности. Смерть, обыкновенную смерть — знала ли я ее в детстве? Не знала, но сразу узнала неошибающимся чувством. Во дворе похороны. Пасмурный день. Покойника я не вижу. Отвратительный, грязно-красный цвет гроба. Отвратительный грязно-розовый цвет венков. Неошибающееся чувство зияющего провала, тления, серости.

И позже, в вагоне… Я вообще не любила поездов, автобусов, вокзалов, перронов. Уж очень мутяще-шаток, неверен был их мир. Когда подходил поезд, ведь не поезд для меня двигался, а мы начинали втягиваться в проход между стоящим и подходящим поездами — перрон с чемоданами, киосками, нами втягивался в образующийся тоннель, а небо медлило, и оттого еще больше кружилась голова. А когда уже сидели в поезде, ехали — мы просто качались, наше движение — это было вверх-вниз, а мимо проскакивали столбы, медленнее их продвигались дома и, почти не сдвигаясь, подмигивали вдали желтые огни. Ночь, теснота, блеклый свет. А тут еще — камни по стенкам вагонов, звук разбитых стекол. И молчавшее до этого радио: «Граждане пассажиры, если среди вас есть врач, просьба пройти в пятый вагон, в пятый вагон, в пятый…» Лязг сцеплений, чернота за окном, острое чувство смерти.

Менялся, расширялся мой наличный мир, но оставались холод, неутоленностъ, вечное чувство: не то.

Время подходило к школе, и меня начали «развивать».

Мать рассказывала: о чем бы я ни говорила, куда бы ни направлялась, сердилась ли или была покладчива, я всегда приплясывала. Но вот странность: я себя не помню танцующей. Мне кажется, в ту пору я дома всегда неподвижна, всегда в углу, всегда в себе. Наверно, приплясывание было машинальным до бессознательности. Единственный раз, когда меня словно разбудил голос соседки: «Как красиво она танцует! Как бабочка!» — я действительно обнаружила себя танцующей, но за секунду о том и не подозревала: две лампы занимали меня — под потолком и на столе, свет которых скрещивался. «Как бабочка!» — услышала я еще раз.