Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Мир, постигаемый моими ногами, весь ограничен проезжей дорогой с одной стороны и соседним двором с другой. Поездки с родителями — конечно, другие миры, но все равно они те же, плоскостные, четко связанные маршрутом. Мои сущностные отношения, притязания, преодоления — с другим, к другому миру. Люди как люди отсутствуют в этом Мире миров. Отсутствую и я — как тело, ребенок, дочь. Я — пристальный, преследующий взгляд, вот что я такое. Я — зрение, чувствилище, оценщица и соединительница. А люди? Блики на них значат больше, чем они сами.

Свет и тень вообще очень много значат. За светом и небом я слежу. И за деревьями. Из всех людей только одна, пришедшая к нам в гости женщина поражает меня: по голове, плечам, спине у нее крыло золотых волос. И этим золотым крылом волос она — в том, главном мире. Есть ли у меня какие-то слова, соответствующие ему? Пожалуй, несколъко слов из разговора взрослых. Я ведь много беру от них, от родителей и гостей, от их разговоров. Но беру сама — не выношу, когда они говорят специально для меня, когда они меня поучают. Я нанизываю подходящие слова на стержень своего сознания (такой вот неожиданный восточный оборот): Хаос, Дух, Бытие, Гегель.

«Хаос», — часто говорят родители, и кое-что я улавливаю. Хаос — это прекрасно с моей точки зрения. Множество маленьких частиц движутся по всем направлениям, иногда складываясь в поразительные узоры. Но лишь на секунду, и этот узор не повторится уже никогда. И маленькая частица ничего не может удержать, и весь этот хаос ей не объять так же, как мне. Как не удержать мне двух ощущений сразу или двух картин. И оттого, что это безнадежно, — еще прекраснее. Странно знакомым повеяло на меня недавно от фрагмента в «Ностальгии» Тарковского: люди мечутся по площади, каждый сам по себе, не замечая других, одинокие, как молекулы в броуновском движении, пустые взгляды, обрывки бумаг, обгорелые листы под ногами, слышен шепот, не людей, неведомо кого — возможно, они даже кричат, но крик этот кому-то дальнему слышен невнятным шепотом, слов не разобрать, неразличимый, объемлющий одиноких, мечущихся людей шепот, звук льющейся воды, такой же непостигаемый, как шепот, камера приподнимается, на секунду люди внизу, издали замедляются, их фигурки складываются в некую гармонию и скрежущий, равномерный звук с неким звоном спускается к людям, которые снова мечутся.

«Гегель» — я слышала, кажется, еще до рождения. Бытие. И вот это: Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух. Трехперстие отсюда. А староверы крестятся двумя пальцами, большой палец им не нужен, потому что он для Духа, которого староверы не признают. Меня же, наоборот, не интересуют Отец и Сын. Бог-Дух! Поэтому я крещусь одним большим пальцем. Дух и есть мой Мир. Он же — небо, свет и деревья. Каким-то образом я знаю, что Мир, который мне нужно охватить и соединить — во что? — располагаясь там же, где все остальное, где люди и самолеты, и дома, — совсем иной. Я подстерегаю его, охочусь за ним. Меня подталкивает раздражение — самолюбивое? познавательное? — уполномоченность объять. Это всегда, всюду — в одиночестве, на людях. Ибо тот Мир есть всегда, существует, но непонятно, невоссоединимо. Меня раздирают противоречия Мира, я ничего не стою, если не смогу их охватить. Все время досада, даже надсада. Оценщик, который не может оценить до конца, потому что не складывается, распадается, рассыпается. Это долг, это работа. Я слежу за светом. Никогда один день не похож на другой. Иные шелест, свет, дождь. Время в детстве. Понятия: вечер, ночь. Но вечер — такая необъятность. Солнце так долго заходит — может быть, с утра. Сам же закат обязательно наблюдать. Почему? Так нужно.

Моя подружка, когда я жестом посвященной показала ей на закат, удивилась:

— Ну и что? Вчера тоже был такой закат.

Непостижимо: соединить вчерашний и сегодняшний закаты. В этом была какая-то надежда. Но ложная. Ледяное мое нутро не приняло ее. Было мучительно рассыпание закатов на неповторимые, непредсказуемые, но снять проблему тем, что и вчера был закат, и завтра будет, — нет, я сразу почувствовала несостоятельность уловки.

Больше осваивались, воспринимались тонкости вечера, чем, скажем, дня. Но вечером нарастало и чувство оледенения. Утро же уже было, когда я просыпалась. Только раз видела я восход, и это меня потрясло. Мы приехали на юг, очень рано. Было уже светло, но само солнце взошло у меня на глазах — маленькое солнце, которое наливалось светом, розовый, сам по себе разнообразный шар: оно, это солнце, ни с чем не сочеталось, как бы даже не достигало земли, серой, в каком-то туманце, сизой, бесчувственной — и холодное мое сердце сжалось от восхищения и безнадежности. «Кто рано встает, тому Бог подает», — сказала старушка. Кто рано встает — все это видит.

Из того дальнего детства наш приезд на юг единственно и определим: выделен горбатыми улицами, ранним тем утром, морем. Море и стало добавочным оброком в моих ежедневных усилиях. Оно сверху одно, когда же спускаешься к нему, оказывается совсем другим. Мы садимся на катер, и начинается тошнота оседаний и взмываний, не резких, но неукоснительных. Я собираюсь в комок, но не могу не ощущать этих невесомостей и утяжелений. Если отправление задерживается, меня сташнивает и забивает нос едким, кислым, выворотно пахнущим — тем, что еще недавно было вкусно. На ходу легче, но тогда непонимание: одно и то же море, по которому движется наш узкий катер, оказывается разным по две стороны меня — с одной стороны до самого горизонта светлое его полотно, с другой до самого берега слюдяная темная его зеленость. Тень? Но тень от маленького катера не может достигать самого берега. Не то катер, не то мой взгляд раскалывают огромное море на несовместимое. Я прохожу вперед — да, впереди море едино и вокруг встречных катеров тоже, и только здесь, где я, мир расколот и преображен. И я не могу это охватить, удержать. Я даже себя не могу сохранить такой, какой я была всего несколько минут назад. Я помню, но уже не чувствую того, что помню.

И жаркое лето, когда мы вернулись с моря. Родители, знакомые, соседи — все изнывали от жары. Кажется, тогда-то я окончательно и поняла, что не такая, как все. Отец, борясь с жарой, лезет в ванну под горячий душ и, в полотенце на бедрах, шлепая оттуда босыми ногами по пыльному от горячих сквозняков полу, хвастает, что ему даже прохладно. На балконах мелькают молоденькие женщины в одних трусах и старые в ночных рубахах, а маленькие дети вообще голые. Я же даже не снимаю платья. Холод внутри все время, тепла нет даже в жаркий день. Холодные сердце и кожа. Мне бывает душно, но не жарко. Я знаю жару только со стороны — во мне она отзывается еще большим холодом.

Как-то в гости к родителям приходят друзья. На столе чай и вино. Неумеренное потребление чая вызывает у меня брезгливость, пьющие вино — испуг и отвращение. Но их разговоры я выслушиваю внимательно. Отец предлагает одной деталью — «чеховской, осколком стекла в овраге» (я запомнила эти слова буквально) — описать жаркий день, жаркую ночь.