Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Впрочем, я ведь все время разделяю: вот так я относилась к хореографии, а так к живописи, а так еще к чему-то. Потому что мы уже привыкли и в школе, и в науках, и в жизни расслаивать и обособлять. Даже уже и жизнь, похоже, как в той картине Брейгеля, гонит соки вверх по каждому отдельному древу — человека, деревни, леса или поля, — в своем пространстве и времени. А мысль, едва вывернется из установлений порядка, а она вырывается все время, тут же и посмешает это все, так что какой-то М. и какая-то Н., которые и знать-то друг друга не знают, а может быть и жили-то в разные времена, и о которых положено и думать порознь, вдруг просверкнут друг через друга в мысли, даже в домысли, в чувстве, в ощущении, а брейгелевская цепочка слепых явно обернется музыкальной фразой. И нечто научное, популяризаторское — эйнштейновский жук, например, — отзовется личным, тайным, сокровенным: бедный жук, он никогда не осознает кривизны, он всегда будет, как я, мучиться, ползти и не знать, в каком мире ползет он, не столько отталкиваясь, сколько цепляясь, чтобы не оторваться!

А «Е = mc2»? Еще зависимость энергии и массы можно постичь, но совершенно непонятно умножение на скорость света, да еще в квадрате: свет-то тут при чем? Это не просто цифра: триста тысяч. Почему именно на триста тысяч надо умножать? Понятно только одно: ты можешь в триста тысяч раз, почти в триста тысяч увеличивать исходную массу движением на самом пределе, ты стремительно глотаешь пространства, но это уже и не жизнь почти, зря ты пустился во все тяжкие, что тебе дадут мегакилометры, если за многие их сотни едва сдвинется твоя нога, едва прошевелится даже не одна — четвертьмысль! А может быть, все это предел нашей материи и нашему времени? Может быть. Но как, в чем, почему? Мучительно-непонятна связка лица и изнанки, дразнит ускользающая связь различных сущностей — бедный-бедный жук, все скудное сознание которого в подушечках его лапок! И это пространство-время, этот замедленный от невнятной мысли жук, это внутренне-внешнее перекликается с совсем уж далеким: замкнутой, перед отъездом убранной комнатой — ничто в ней не двигают, не пачкают, но она пугающе разрушается изнутри, серая запыленность, запах затхлости, наполовину умерший воздух; и тут же штангист — как он стоит, уходя лицом куда-то внутрь себя, и вдруг понимаешь — он борется не со штангой, а с собственным телом; старики с сохранившимся гладким, без обвислости и морщин лицом — боже, как это страшно, резиновая, мертвая их моложавость (так остаются детьми идиоты), лучше бы время в них двигалось.

И это сосуществует в мысли вместе, в неразличимой перемешанности, в мгновенной отзывчивости одного на другое: летящая почти со скоростью света ракета, запертая надолго комната, ползущий по ветке жук, свинцово-тяжелый над штангой штангист, резиново-обтянутое лицо старика, формула энергии, брейгелевские слепые, музыкальная фраза, холод моих ступней и сердца, пятна людей, свет справа и свет слева. А общее для всего лишь противоположность, несовместимость, разъединенностъ, кричащие антиномии, непознаваемость даже там, где что-то смутно угадывается, моя вывороченность из мира, так что будучи такой узкой, я непоправимо разваливаю мир на разные стороны, и море может быть сплошным только если я выхожу на берег, а чтобы стала единой Земля, нужно, наверное, покинуть ее, оказаться над, но неизвестно еще, выиграем от этого мы с Землей или нет. И всегда: бедные молекулы мечутся-мечутся, иногда им удается сложиться в невыразимо прекрасный узор, но лишь на мгновение — спасибо хаосу и за это! — но что, к чему, отчего? — бедный жук!

Так было, казалось, навечно, хотя я и упорствовала в попытках соединить, пусть на мгновение, противоположное, разное. Вот тоже, каким проблеском надежды отозвался рассказ физика о всех этих глюонах, бозонах, которые снуют, передавая нечто от частиц частицам, превращая их друг в друга, и значит не такие уж все они одинаковые, не такие уж обреченные на себя, а может, даже, эти глюоны и не снуют, а в них, большие в меньшее, стягиваются те частицы, как в единое. Так в яблоке-симиренке сошлись для меня однажды мощный свет солнца и свежесть зелени в тени. Сошлись, чтобы снова распасться. Броуновское движение. Сквозные образы через всю жизнь. Впрочем, я забегаю вперед. Это уже школьные годы.

А до этого были первые годы в школе. Школой я переболела, как долгой, тяжелой болезнью — дикая ломка, какие-то вечные сумерки. Ухожу — темно, прихожу — темно. И день — все равно мрак. Были же, наверное, и ранние осени, и весны, запомнилась же только бесконечная зима. Вставала я затемно, в немощном рассвете шла в школу. В серости дождей и снегов, сотрясаясь от холода, возвращалась домой, и уже опять темнело. Школа исказила, изнасиловала прежнее время: все должно было делаться к определенному сроку, в определенные часы и дни недели. Уже не восходом, светом, закатом определялось время, а распорядком, черт бы его взял, режимом дня, часами подъема, занятий. Это было уже не время, а расписание, календарь на стене. Как на правах каждодневности и быта, отгораживая от прошлого, принимает в себя жизнь солдата на войне вшей, надрывностъ, ранения, смерть, так мы входили в отгороженность от всего прежнего школой и режимом, принимая на правах каждодневности быта недосыпание, тоску, вечное безвыходное напряжение, маленькие крепостные довольно бедной системы вбиваемых, как гвозди, знаний, так что живое тело нашего предзнания, вошедшее в нас раньше нами же самими, съеживалось и отсыхало.

Чувство долга, развитое во мне едва ли не с младенчества, приобрело шизофренические размеры. Меня не нужно было будить. Просыпалась я задолго до назначенного часа. Иногда и ночью вскакивала в ужасе, что будильник мог остановиться или не сработать. Не мама меня, а я ее будила и торопила со сборами. Не было случая, чтобы я, проснувшись, не проглядела выученное накануне. И приходила к школе, когда только начинали пускать. Усаживать меня заниматься тоже не нужно было — я и гулять-то не соглашалась, пока не готовы все уроки. При этом я никогда не поднимала руку, чтобы меня спросили — так тоже повелевал мне категорический императив, презрение к выскочкам, переубедить меня в этом за все десять лет школы так никто и не мог. Из этого же долга, пожалуй, я была предана учительнице. А может быть, из подсознательного приспособительства. Все это как-то смешано было: страх, долг, почтение, преданность, ненависть, отвращение.

Мои родители никогда не говорили о любви ко мне, и я была уверена, что они меня не любят, как и я их. Учительница же так часто делилась с нами мыслями о своем уме, терпении, самоотверженности, о том, что неплохо бы некоторым родителям хоть в десятую долю так же, не считаясь со временем, любить и знать своих детей, как любит и понимает она, что послушание, благодарность и преданность с моей стороны представлялись непременными. Все, что говорила учительница, было для меня, может, и скучной, но абсолютной истиной — как учебник.