Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Помню двух мальчишек, которых в наказание за какое-то хулиганство водили из класса в класс и выставляли на урок у доски. Ужас представить себя на их месте, стыд смотреть на них были так тошны, что я мстительно возненавидела их. «А раньше таких привязывали к столбу, — сказала нам учительница, — и каждый подходил и плевал на них». «А им хоть бы что! — думала я с яростным презрением. — Вон стоят себе и даже ухмыляются!» Вечером я с мстительным восторгом принялась рассказывать про двух хулиганов, которых все уроки водили из класса в класс и выставляли у доски, а в прежние времена таких привязывали и каждый подходил и плевал, — и вдруг осеклась: так беспомощно растерялась мама, так растянуто, с уничтожительной усмешкой молвил отец: «Да-а, что ж это вы сплоховали: не привязали и не плевали?» И опять ненавистью — уже к непонимающим, насмешливым родителям, вспыхнула я.

Жизнь моя совсем затмилась в эти годы. У меня не осталось ничего своего — даже моего своенравного холода.

Но вот настал год — грань одиннадцати и двенадцати лет. Впрочем, началось это, пожалуй, раньше. Мы уже жили на другой квартире, и хотя игры в новом дворе вроде бы те же были, но как бы теплела я, веселье прогревало отстраненную до этого глубь. В новом дворе было много гаражей — «Куку» называлось прятанье, скольженье между ними: если совсем бесшумно скользить, то замороченный ищущий-ловящий, даже глядя на тебя, робеет узнать, окликнуть, броситься к тебе — такой уж странный был этот мир затерянных в листве и деревьях гаражей с красным и обморочно фиолетовым светом в щелях и швах от фонарей и автогенов внутри.

И игра — совсем уж в сумерках: девочка лежит, закрытая с головой, семь человек стоят вокруг, подпихнув под нее указательные пальцы. Тот, что у изголовья, гулко: «Мать чертей умерла. Это правда?» И каждый: «Правда», «Правда», «Правда». — «Так поднимем ее». И поднимаем на пальцах. И жуть, и душит панический смех. Но если не вытерпишь, захохочешь — сил уже не хватит, обрушивается навзничь «мать чертей».

И влюбленности, мгновенные, как перескакивание из круга в круг.

Удача и свобода сопутствовали мне. Я бегала быстрее всех, пряталась изобретательнее всех, выдумывала всех интересней. Я нравилась мальчикам, чувствовала их восхищение.

А с четвертого класса — хо! — там такие игры пошли: открытие, что я могу заставить человека плакать, страдать. Какой блеск, большая игра — когда Моруга хлопнул по щеке Кудлину, а мы устроили пионерское судилище! Я была завзятым говоруном, и речи придумывались мною в серьезных случаях заранее: что сказать сначала, что сказать потом. По ходу же дела я перестраивала спектакль и при этом сама как бы ходила вокруг класса, заглядывая в окно: как это все выглядит.

Кстати, я в это время уже не просто девочка, а посланница далекой страны: язык, близкий к испанскому, и, конечно, танцы. Как изогнуты мои локоть и кисть, как властен выпад вперед грудью (очень плоской, кстати сказать), как дробен стук каблуков моих, как неподвижен взгляд с запрокинутого лица — если бы хоть раз я танцевала так в кружке! Я — Рэчел. Заслана же сюда, чтобы научить жить увлекательно. Уж очень скучно живут люди. Но только это секрет, сначала научитесь хранить тайну.

Такие игры.

И совсем другое. Однажды я пришла домой, а из комнаты навстречу — Гендель, «Иуда Маккавей». Мрак в комнате — и мощный хор. И я вознеслась, восторглась. На миг. И опустилась. Сил не хватило. Прозрела — и снова пелена…

В начале нового учебного года к нам поступил мальчик, приехавший с родителями из Иордании или, может, Ирака, где его отец что-то строил. Его появление предупредила учительница: «Сейчас придет воспитанный, культурный мальчик». Тут он, правда, немного подпортил этот образ — ворвался и объявил себя: «Тима из Бочаровки!» Учительница попробовала завести образовательный разговор: «Ну как там, в Иордании (а может, в Ираке) дети живут?» С неудовольствием смущения, которое и потом всегда делало его лицо тупым и нагловатым, «упершимся», — мальчик хрипло ответил: «Бедно. У них тетрадок нет».

Тима из Бочаровки был отутюжен, отглажен, а главное, весь оснащен бесчисленными «фирменными» замочками, пряжками, карманчиками, пакетиками, ручками, резинками, карандашами, которыми он распоряжался аккуратнейшим образом — сосредоточенно и основательно. Взгляды девочек надолго приковались к нему. Мальчики тоже разглядывали его — цепко, еще не определившись в отношении. Я же была уязвлена: трудно научить людей жить увлекательно, если они способны так сосредоточиться на «бижутерии» — именно бижутерией назвала я это про себя, привычно предпочитая не расспрашивать, а догадываться о смысле слова, разумеется, весьма приблизительно.

Чуть не поголовно влюбившиеся в мальчика девочки как бы отгородили его собой. Из-за этой вздыхающей, хихикающей, чирикающей стены выкатывалось только что-нибудь уж очень скандальное: Вика Талеева, чтобы сделать ему подарок в день рождения, украла фломастеры у соседки; выполняя сложные фигуры на своем редкостном велосипеде, Тима врезался в машину, но отделался ушибами, потому что умеет «сгруппироваться»; один зуб у Тимы искусственный, но он совсем как настоящий, даже лучше — зуб выбили ему какие-то хулиганы, сильно избив его. На вопрос, за что, отвечал с многозначительной усмешкой: «За красивые глазки». Он в самом деле был хорошенький: светловолосый, невысокий, но ловкий, с кукольно пухлым, фигурным ртом. Однако он не вызывал конфронтации наших мальчишек. Сдается мне, с той же основательностью, с какой занимался он правильным размещением своих вещей, выстраивал он свои отношения с мальчиками, никого из них не раздражая ни запальчивыми возражениями, ни колкостями, ни демонстрацией превосходства. При своем маленьком росте и хорошенькой внешности, был спортивен, лучше всех занимался на брусьях и кольцах, а раза два показал, что и драться умеет. Но вот, показал — и дальше уже был миролюбив. С некоторым беспокойством я замечала, что без всяких фантазий, тайн и приключений, без усилий и вроде бы даже без желания он становится в классе авторитетом. Я считала: незаслуженно. Впрочем, наши сферы влияния как бы не соприкасались.

Сидел Тима по случайности сзади меня: незаметный сосед. Вообще, сдается мне теперь, если мог, он избегал быть заметным. Вроде моего дяди, который говорил в войну: «Я лучше буду солдатом — офицеру приходится выпячиваться», а после, доведенный до голодной дистрофии в закавказских казармах: «Что ж, офицером, так офицером — так хоть не сдохнешь с голоду, и не будет всякая скотина над тобой измываться». Не знаю, почему мне пришла в голову эта аналогия. Ведь не так уж она и верна. Было у Тимы и честолюбие — он даже заплакал однажды от упорной неприязни преподавательницы, не пускавшей его, несмотря на все его упорство, выше тройки. Да и со мной он потом соперничал с полным сознанием дела и даже не брезгуя средствами. Возможно, это были уже мои уроки. Но об этом позже.