Наталья Суханова - Анисья [СИ]

— Наверное, сами спевали эту песню? — предположила профессорша. — А ну-ка сначала — отвертите ленточку, мужики! — И тоненькие, светлые, веселые «мужики» охотно открутили назад.

«Ветер с поля, туман с моря», — зазвенели, сплетаясь, два голоса. О чем-то спросила профессорша, но Анисья не ответила, и женщина сделала своей команде знак — не приставать. Еще раз открутили пленку назад ребятки, и профессорша принялась объяснять студентам, как выстраиваются такие песни. Правда, любопытная ее публика больше приглядывалась, пользуясь случаем, к Анисье, чем слушала объяснения руководительницы. Им нравилось, что Анисью считают ведьмачкой, у них уже было собрано свое досье на старуху: и что та приветливее к ребятам, чем к девочкам, а мужчин, наоборот, не любит — когда приезжали из института географы-топографы, даже не ответила преподавателям ни на «здравствуйте», ни на «до свидания», так что географы потом утверждали, что у нее типичный комплекс старой девы.

— Ах, злые языки страшнее пистолета! — смеялась профессорша. — У нее же дочь. Внуки приезжают.

— Неважно. Вон у нашего Петрова наросла грудь и сделался мастит, а уж какой бабник был до последнего.

— Не убеждает, — поддразнивала профессор. — Что-то уж очень заковыристо. Нет уж, господа, ищите свои скрытые пороки. Анисья — провидица. Меня она любит, во всяком случае.

Да, девочки это замечали: как с удовольствием оглядывает Анисья статную, высокую фигуру профессорши, венец золотых крашеных волос над сероглазым лицом, ладный клешевый сарафан. Но в тот раз Анисья на профессоршу не смотрела — стояла у двери, потупившись. «А мой милый на заводе медны трубы выливает», — выговаривали с ленточки голоса.

— Надо же! — рассмеялся парень. — Производственная тематика! Казак — и вдруг трубы! Да еще век-то какой?!

— Восемнадцатый! — с гордостью заметила профессор. — Вот так-то песни живут! Фольклор, ребятки, — это не то, что просто поют. Пятьдесят лет поют — и то еще не фольклор. Сто лет, двести, триста — вот фольклор! Когда как камень отшлифуется, как старое вино настоится — тогда фольклор. Это же пугачевская песня. Раньше-то как было? «Медны трубы выливает — Пугачеву помогает». Но под запретом же — и строчку заменили. Так что стало уж и непонятно, для чего и где казак «медны трубы выливает».

— А я предлагаю, — зазвенела весело студентка, — «медны трубы выливает, норму перевыполняет».

У Анисьи в черту сошлись брови над опущенными глазами.

— Тише! — шикнула профессор на развеселившуюся братию. — Давайте-ка еще раз открутим, дослушаем спокойно песню.

«Довела любовь до горя — от любови свет кружится».

Неплохие голоса, но, хоть и упирали на горесть, чересчур прямо это делали. И тут же переходили на веселье: «А я славы не боюся — на той девушке женюся». Поопасся бы — легко сказать, попробуй пройти сквозь пучины.

И с такой же веселостью опять объясняла профессор:

— Девушка-то была бедная. А казак, он такой, ничего не боится, ему никто не указ. И это тоже, я вам скажу, было социальным протестом — жениться на безродной девушке.

Анисья дослушала и ушла. И больше уже до самого отъезда институтских к комнате профессорши не подходила.

«Ветер с поля, туман с моря», — вела горлом и губами без внешнего звука Анисья. «Ветер с воли, туман с моря», — еще и так пели. Может, когда и была эта песня про Пугачева — да только что же века ее петь? Века только о любви, о судьбе и смерти поют. Ветер с воли, туман с моря — совсем разное, а сходятся. Судьба и разное подведет одно к другому, — она трубы, ах, трубы, ой да трубы льет, вьет. Из глубины памяти поднимались, оживали голоса, запахи, выстраивались в забытые песни, говор, обличья. Сколько уж лет прошло, как не поет Анисья, — сорвала в гестапо голос, да и нервы потом уже не для песен были. Но напрягается горло неслышным звуком. И один голос входит в песню, и другой. Напарница ее, большая девушка, хорошим голосом первила. Разные у них были голоса, а подходили друг к другу, как не всегда и у родных подходят. Низкий, грудной голос у напарницы, Анисья же вторила голосом узким, высоким, как она сама. Это редко так поют, потом Анисья только у цыган такое слышала. Серьга золотая в ухе у старого цыгана, а баба его с большим, просторным животом вторила ему высоким голосом. Анисья тогда у них тоже запела — хоть и сорванным голосом. Дальше не помнит. Но зла от них ей не было. Ветер с воли, туман с моря. Хороший у подруги был голос, точный, не сбивчивый. Анисьин же так и вился вокруг ровного, правильного голоса подруги: и выше его, и ниже, и обгонял, и возвращался, и прерывался, с какой только стороны не выходил он к мотиву, который неуклонительно вела подруга, люди даже боялись, что вот-вот она сорвется, петуха пустит, нарушит песню, бывало, даже и смолкала она, но и молчанием пелась песня, и на совсем странной ноте возвращался ее голос, которого даже и не знала она, пока не входила в песню до самозабвения, и слушалась она этого нового голоса без колебания, не она ведь песню-судьбу, судьба ее и песню вела, в ней и в голосе жила ее судьба. Томил, дрожью прошибал голос, а не мог обозначить до конца. Слил казак одну трубу, ой да слил, слил, исделал казак, ой да и не простой, не просто казак, ой да и милый — люб он мне. Вот так она иногда пела-выговаривала поверх слов песни. А и вторую, медную слил, ой да и слил, исделал трубу казак. Да не простую, не простую, ах, да и не те это трубы, о которых объясняет своим несмышленышам высокая, ладная профессорша. Не простых ведь рыбок и рыбак ловит. Уже старик, а все рыбачит. Один раз закинул старик невод — пришел невод с морскою тиной. И второй раз пришел невод с ненужной травою. А в третий с одной только рыбкой. Золотою. Тридцать лет и три года забрасывал старче невод. А другой и всю жизнь — и все с ненужным возвращается. Тридцать лет и еще три года. А однажды… Ой да однажды, в третишный раз вылил парень трубу, ох да трубу не простую. Золотую…

Всего и песни-то — на пол-листка. Но откуда же эти вздохи-раскачивания — ой да ой, да ой-да, ахх, и — о, о, о вздымающиеся. И опадающие, и снова вздымающиеся — как волны морские. Все забрасывается сеть, и идут, и полнятся ей навстречу волны — все полнятся и все не достигают. Все выпевается и выпевается, и никак не доскажется, не выговорится до нутра. Только, словно ласточка-касатка, словно стриж, черкнешь, коснешься грудкой голоса — и уже все, пролетело. И снова вычерчивай, вычерчивай голосом, выводи все выше, все точнее, касайся то так, то этак… Чего, чего касайся? Ах, кабы знать, чего! Жизни, когда она жизнь. Когда слилось, исделалось золотое. И не догадываешься в тот момент, что золотое, — ничего в нем вроде особенного и нет. Разглядывала она однажды золотую рыбку и видела, что золота нет, а есть зеленое, розовое, голубое. Но повернется — и вспыхнет. А умерла рыбка — одна чешуя мертвая… Одним словом не скажешь и не обозначишь одной линией голоса — только всеми его ответвлениями будешь по кромке достигать, а может, когда и вызвучит тот золотой звук. Вызвучит — и канет. Пройдет. Так зачем же столько муки и сил, неужто так и проходит и ничего не случается от того ни с миром, ни с человеком? Сойдется, вспыхнет — чтобы потом уже все остальное только черным и серым казалося. На то уж она и родилась, к тому все и шло, и отойдет только, когда уже навсегда. А зачем, почему?