Наталья Суханова - Анисья [СИ]

— Ой, да с тобой и сам умом тронешься! Безумная она — вот и вся тут правда. Что с сумасшедшей взять? Кого же бы она тогда искала, если бы узнала его? От сумасшествия не вылечивают: кто головой заболел — это уж на всю жизнь.

Однако районная врач — когда-то чуть не одна на весь район: терапевт, невропатолог и акушер вместе — и слышать не хотела о том, что Анисья помешанная.

— Да, было. Что уж было, теперь не узнать. Нервный срыв, последствия мук, побоев или что иное. Но, слава Богу, их постоялица — а мать-отец, вот уж простота, даже адреса не знали, даже не спросили, чем она лечила их дочь, — подняла Анисью раз и навсегда. Странности ее — характерологические. Аномалий же, как хотите, нет. И снимки делали, и всяческие исследования проводили — хорошо хоть при всей своей нелюдимости и стеснительности не воспротивилась Анисья, — нет, психика в пределах нормы… Другое дело… Знаете, я врач старой закалки, во всех этих экстрасенсов верю слабо, но есть в ней какое-то чутье, интуиция, что ли, пережить-то вон оно сколько пришлось ей, а может, просто совпадение, совпадений-то в жизни больше, чем представляется. У меня мальчик в войну пропал. Я его всю жизнь искала. Маленький он был еще совсем, но фамилию, имя знал твердо. Долго надеялась я: если жив, найдется. Но нет. А потом уж и смирилась. Как-то я Анисье в порядке психотерапии, что ли, про свое горе рассказала. Она выслушала да и ушла молча, «молчки», как тут говорят. А спустя время, я уж и забыла про наш разговор, она мне вдруг, как-то глядя в сторону, стесняясь, что ли: «Найдешь ты сынка. Не сразу, а найдешь. Сам объявится. Жив. Далеко. Сердцем далеко отошел. Чужая жизнь». «Чужая» или «другая» — не очень уж я и помню сейчас, как точно она сказала. Приятно еще раз согреться надеждой, но в глубине души не очень-то я поверила. Утешает, подумала, сострадательная душа. А сын-то — нашелся. В Германии. Онемечился, но имя, фамилию помнил: я все долбила ему, время-то какое, как знала, боялась, что потеряться может… Нашелся, приехал. А чужой, неродной. Вежливый, с подарками, а неродной, совсем чужой…

— Может, и Анисьин муж вот так же поменялся, что она и не узнала его?

— Да чего там, не узнала, — сказала устало врач. — Я не сомневаюсь: узнала Анисья. Испугалась. Искала-то она воспоминание, мечту, любовь. Все говорят, любила она его редкостно. И ведь муж, близость. А потом гестапо. Насиловали ее — женщина молодая, красивая. Поймите, тот же самый акт. Она знала одного только мужчину — влюбленного мужа. А потом те скоты, в гестапо, насиловали и били — как глушат обухом скотину. Мужчин-то она на всю жизнь потом не терпела. А ведь и шел за ней, окликая, мужчина. Сшибка ведь это психическая, как вы думаете?

— Отец матери сказал: «Аня, узнаешь меня?» Она: «Нет, я вас не знаю». Не узнала или не захотела узнать. Но с тех пор не писала никуда, не искала его…

Суровая она всегда была. С нею всем тяжело было. Она меня сама в первый раз замуж выдала. Ходил к нам паренек, ухаживал за мной. Мне он не то что неприятен — безразличен был. А маме чем-то глянулся. Он, правда, скромный был, ненахальный. Они с матерью вдвоем хорошо молчали: мама что-нибудь делает, он ей помогает. Я уж и погулять, и к подружкам сбегаю, а они все — каждый себе что-то ковыряются. Вот сказала: «Выходи за него», я не стала спорить. А потом что-то ей же и не понравилось. Сама выдала замуж, сама же и невзлюбила зятя, выживала его. Так недолго мы и пожили с первым моим супругом. Второй-то раз я уж сама вышла — ну, он, правда, моложе меня, а живем мы хорошо. Но этого мужа и вовсе не признала мать. А ему что — ему я нужна. Понадобится ей что, он на нее зла не держит, сделает, скажет: «Передай теще». Она: «Спасибо». На том и все, к себе не зовет. Внуков любит, это уж ничего не скажешь. Но и их не балует. Сама в пять часов на работу — и их поднимает. А им у нее и работа в удовольствие. Плохо, что против отца да и на меня иной раз что-нибудь нехорошее скажет. С ними — да-а, с ними она разговаривает. Иногда такое учудит сказать. А со мной за всю жизнь слова ласкового не сказала, не поговорила по-человечески. На дорогу за мной — думала, что я упала с ее колен за поезд, — соскочила, а ласковой не была.

И все — работа, одна работа. Восьмой десяток лет, а по-прежнему с утра до ночи в работе.

С ней и родителям тяжело пришлось. Они у нее свой век доживали. Дом Анисье глухая тетка оставила, которую она перед смертью досматривала. В этот дом и старых мать с отцом взяла. И обстирывала их, и кормила, совсем старые они уже были. Но и с ними неласковая. Они, как дети, друг к дружке жались, шептались. Она им что скажет — даже вздрогнут. Так она через какое-то время кровати их в разные комнаты поставила. Старики плакали и виделись потихоньку.

А потом, не причинив никому хлопот, умерла старуха — тихо умерла: поднялись, а она мертвая, и кулачок под щекой. Старик плакал: «Не попрощалась. Были бы рядом — дыхание бы ее принял». Совсем после смерти жены он потерялся, неопрятный стал. Анисья безропотно, неутомимо его обихаживала. Готовила ему что повкусней, только он не ел. «Не хочу, доча, уже ссохлися мои черевы». Память совсем потерял — ничего, кроме жены, не помнил. Иногда и дочь на «вы» называл, вежличал с нею, как с малознакомой. «Спасибо. Вы не беспокойтесь, Я только туточки посижу. Ох, старость — не радость». И тоже быстро: два дня всего и поболел — умер. Рядом с женой положили и общую карточку на могильную пирамидку завели под стекло. Анисья сутки не уходила с могилы. Уже Светлану вызвали, забрала она мать с кладбища.

После того и взялась Анисья скотину лечить, умирающих обихаживать. Только не любили этого за ней станичники, потому как если придет, значит, точно смерть у порога стоит.

Я поселилась у нее как-то осенью, не столько по делу, сколько по несвязанности своей в это время: ничто не ждало меня в городе, наброски коротенькой повести, еще не обросшей ворохами бумаги и не стягивающей к себе весь мир, были при мне. У Анисьи ни радио, ни телевизора. Мы обе были в работе: она в саду, в огороде, я у небольшого квадратного стола. И в отдыхе мы не сталкивались, не мешали друг другу: я уходила, куда меня глаза уводили, она либо сидела на стуле у летней кухоньки, либо ночами бродила неслышно по дому.

Нравилась мне суровая отрешенность ее лица, редкая, неожиданно мягкая улыбка, ее легкие, не то седые, не то просто бесцветные волосы, собранные в пучок на затылке. В отличие от станичниц не любила она ни косынок, ни платков, даже и в холодные дни не повязывалась. «У тебя и так голова нездоровая», — говорили ей с осуждением соседки. «Ничего ей уже не сделается», — отвечала (если отвечала) Анисья. Поражали меня ее яркие, потрясающего, я бы сказала, не цвета, а света, глаза. Я как-то видела радий в свинцовой колбе: ах, какой голубой свет, неземной — так ведь и непереносимый, умирают, говорят, от него.