Наталья Суханова - Анисья [СИ]

Однако, не заболей я, так и уехала бы, чужая от чужих, и скоро забыла бы и Анисью, и бурую ее кошку, и пустоватый, просторный дом.

Заболела я нешуточно. Не то свирепствовал какой-то изощренный, поднаторевший в схватках с людьми вирус, не то достала меня жестоко игравшая мною в детстве малярия. Трясло меня раза по три в день, голову ломило нестерпимо, так что и места, чтобы дух перевести, не находила я, ослабла же до того, что и через комнату пройти едва могла. Уже и отрешенность, равнодушие проступали сквозь первый испуг — все смел ужас нарастающей боли.

Сначала Анисья вроде бы и не обратила внимания, что постоялица ее слегла. Потом молчаливо взялась за меня: какой-то отвар давала, чем-то растирала тело и голову, обертывала, укутывала, не велела сгонять кошку, когда прилаживалась она у меня в изголовье. В моем пограничном, как теперь говорят, состоянии верила я в каждое движение Анисьи беспредельно. И бурая ее кошка виделась мне такой же необыкновенной, как ее хозяйка.

Казалось, стоит мне начать выздоравливать — и это ощущение должно пройти. А вот лежала я, еще очень слабая, но уже с блаженством освобождения от боли и дурноты, а все с тем же обожанием смотрела на Анисью. Возвращалась к нормальной жизни, но все хотелось мне ходить за ней, смотреть на нее, разговаривать с нею, так что я уже и казачков вспоминала, которые уверяли, что вылеченная Анисьей скотина потом ходит за нею. Но боялась я, что, сама такая независимая, станет брезговать Анисья моей навязчивостью и отодвинется, закроется от меня. А ведь она уже и разговаривала иногда со мной, видно, привыкла ко мне, а подчас так проста и доступна была, что решалась я спрашивать у нее в такие минуты, что у других спросить не решилась бы. И отвечала ведь. Меня не смущало, что на один и тот же вопрос сегодня она отвечает не то, что несколько дней назад. Так правильнее. Христос тоже говорил сегодня одно, завтра другое. И я вдруг понимала, что не из превосходства или скрытности молчала она, а от того, что противоречивым сплошняком шла ее мысль и с усилием обретала слова, а чужие ей не подходили.

Я даже о той встрече на базаре как-то спросила, муж ли то был? «Не он, нет», — спокойно, без всякого волнения сказала Анисья. «Может, не узнали?» — предположила я. И так же спокойно, без нажима или запальчивости, возразила Анисья: «Я его и без рук, без ног, без лица узнала бы. Нет, не он». «Но мог ведь очень измениться?» — настаивала все же я. И она вдруг огорошила меня, хотя ничто в лице ее не дрогнуло: «Я ж и говорю: не он». И пока я хлопала глазами, решая, что ж это: простонародное отсутствие логики или ключ к ответу, она уж о другом, даже без вопросов моих говорила — о бурой кошке, поражавшей мое воображение. Наклонившись к ней, она как раз вынимала репьи из ее шерсти — кошка, жмурясь, терпела. Распахивала глаза только, когда резким движением отряхивала Анисья шерсть с юбки. И снова сжимала глаза, не опуская в дремоте головы, не свертываясь клубком, лежала бурая с царственностью сфинкса. «Как зовут кошку-то»? «Не знаю. Умная — звать не надо. Сама, когда надо, приходит».

Сама она к ней и пришла, бурая, большеголовая, в залысинах и болячках, невесть откуда, в станице ни у кого такой кошки не было: однажды под вечер прыгнула через открытое окно. Анисья принесла ей миску, но, пока не вышла из горницы, кошка к еде не притронулась. Застала, вернувшись, Анисья только пустую миску — кошка ушла, как и вошла, через окно. На третий или четвертый раз кошка дала ощупать себя: в сосцах ее еще было молоко, но оттянуты соски не были — родила, значит, а кормить не пришлось. «И не боялись лишая?» «Лишай только к детям пристает. А это и вообще не лишай был — экзема нервная: котят хозяева умертвили — вот и не простила, ушла».

Собаки во дворе у Анисьи не было — собак не уважала.

— Сторожить у меня нет чего. Что взять — того не унесут. Больше визгу да лащенья — не люблю, когда вьются. Все у них в любови исходит. А не должно исходить. Нельзя.

Странно мне было слушать это, зная ее историю.

Еще поразительней неожиданный переход:

— Пусть живет — детей растит.

— Кто?

— Да тот человек, что подошел.

— Значит, все же муж был? Андрей? Пожертвовали для его детей?

— Нет. Если бы Андрей, не пожертвовала бы. Ни для кого. Не он.

— А был он-то?

— Был. Иначе бы меня не было.

Не однажды пытались приобщить Анисью к церкви верующие. Первый раз придут к ней — пустит. А второй — уже только выйдет на крыльцо, а калитку не откроет. Я о том речи не поднимала. Спросили как-то при мне ее внуки — с ними она говорила, как ни с кем, отвечая на каждый их вопрос.

— Вы, бабушка, в церковь не веруете? А в коммунизм?

— Зачем верить? Видела я его. Не один — разные коммунизмы видела.

— Может, вы и рай видели?

— Видала. Я далеко хожу, когда без памяти.

— А что, ахтительно там?

— Когда там — кажется, ничего лучше и нет и быть не может. А когда вернешься…

— Чего же там, бабуленька, мало?

— Воздуха нет — одна духовитость.

Признаюсь, как-то по пути завернула я в тот город на Украине, где была она так счастлива, обласкана и так несчастна, так истерзана, как никогда потом в жизни. Я разыскала ее мужа, Андрея Федоровича. Удивительно, и фамилия его не была изменена, и даже адрес оказался прежний. Правда, побывал он и в немецком, и в нашем лагерях, но жив-здоров вышел, о помешательстве Анисьи знал и вернулся с войны не к ней, а к врачихе, с которой сошелся еще на фронте, прижили двух детей, все честь по чести. А к Анисье действительно ездил, предложить помощь, не хотел объясняться при дочери, подошел к ней на улице.

— Что ж, не узнала она вас?

— Как не узнать? Узнала.

— Могла и не узнать. Столько времени не видела, не ведала, живы ли вы.

— Знала.

— Зачем же искала, писала?

— Значит, легче так было ей. А наша бюрократическая машина может искать годами то, что лежит под носом.

Странно было, что этот совершенно седой, сухощавый, интеллигентный человек с впалыми, в морщинках щеками — тот самый Андрей, которого пожизненно любила Анисья.

— У вас уж, наверное, внуки?

— Есть! — с удовольствием откликнулся Андрей Федорович. — Да еще и двойня, мальчик и девочка, — бабке и деду на выбор.

Вошла жена его: в очках, скромная пожилая женщина. При упоминании о внуках тоже вся просветлела. Впрочем, она сразу же ушла, не желая мешать разговору.

— Так вы говорите, и в старости хороша Анисья? — полюбопытствовал он.

А я как-то даже задумалась — если с точки зрения художника говорить…

— Да! — оживился он. — Когда жили мы с Анисьей на квартире, был у нас сосед-художник, все умолял Анисью позировать. Эгоист я был, не нравилось мне это, но все же уговорил Анисью. И не то плохо она позировала, не то художник попался не из сильных, да, честно говоря, не очень я и разбираюсь в живописи, только неудачно она у него получилась, что я тут же с удовольствием и выложил. И вот ведь: почернел он, услышав, а не рассердился. «Правда ваша, — сказал. — Не мне ее рисовать — гению. Только вы-то и сами не понимаете, что вам судьбою дано». Так что, и сейчас красива?