Наталья Суханова - Анисья [СИ]

Не знаю, подумала я. Отсюда, из интеллигентной этой квартиры интеллигентной, милой пожилой пары, уж очень далекой представлялись и Анисья, и дом, и уклад ее.

— Вы и представить не можете, какой смолоду была она, — он не понизил голос, не оглянулся — так говорят о далеком прошлом, к которому супруги не ревнуют, тем более если они умны и с хорошим характером.

Была, правда, его и Анисьина дочь, но давно уже со своей отдельной жизнью, в свое время он помогал ей тайно через каких-то знакомых и родственников, а вина — какая уж тут вина, на войне да в двух лагерях он сам хватил лиха по ноздри.

— Анисья ведь не только хороша была, — проговорил он, глядя на меня с пристальностью, относящейся, верно, не ко мне, а к проступившему вдруг воспоминанию. — Она была лучшей моей ученицей, хотя к доске выходить наотрез отказывалась. Я был тогда молодой, увлеченный высокой математикой, с большими фантазиями и просветительским энтузиазмом. И вот весь класс, когда я заходился в наукопроповедческом экстазе, ерзал и ждал звонка — и только у Ани горели глаза.

— Что ж удивительного? Влюблена ведь была.

— Не только. Она забавная была девочка. Всегда последней тетрадку мне сдает, а я не о ней, не о любви помышлял — при всей ее красоте, а может быть, именно поэтому… благоговея богомольно, знаете ли. Это потом, потом все слилось. А тогда, поверите, я уже с ней одной, положив перед собой ее тетрадку, продолжал свой вдохновенный урок. О линиях, о точке, о бесконечности, да. Скажете небось: какое дело, какой интерес деревенской девочке из простой крестьянской семьи во всех этих отвлеченных, идеальных материях? Смотрела, наверное, влюбленными глазами, а молоденький учитель принимал это за интерес и понимание. А ведь нет, понимала! Я вот недавно читал, как удивлен был марксист Богданов, что простые рабочие, не понимая доходчивые, специально для них упрощенные экономические брошюры, без труда схватывали суть «Капитала». Кстати, эпистемологи говорят, что теорию относительности легче усваивают ребята, не испорченные ньютоновской физикой. Я ведь тоже удивлялся, и все-таки факт: может быть, любовь ей в этом помогла, а может, не смейтесь, и любовь-то родилась из этого. Но понимала, понимала, и еще как! Точка — это то, чего нет, — говорил я ей в бескорыстном восторге, — и в то же время это то, в чем, как на острие иглы сонмища сонмов ангелов — помните это средневековое: сколько ангелов может поместиться на острие иглы? — бесконечности вмещаются, так что и Вселенная в сравнении с этим мала. Из своего раздутого портфеля я выкатывал перед ней полосатый тугой арбуз и возвещал: вначале этого не было, но на острие того, как быть — и возникло, и расширялось, и выпуклое становилось снаружи, а вогнутое внутри, и вот тебе параллельные линии, которые пересекаются, потому что вышли из одной точки, и, чтобы они пересеклись, им надо снова стянуться в одну точку, то есть перестать быть, потому что в эту секунду они уже не только не параллельны — их уже нет. Что-то вроде этого. Я полыхал нестандартными геометриями и не сразу заметил, что это любовь. И секунда, говорил я ей в восторге, — это точка, и по-настоящему мгновения так же нет, как точки, но именно в нем все происходит. А потом мы поедали разрезанные по скошенным параллелям скибки арбуза, и так я ее и поцеловал в первый раз в сладкие, липкие от арбуза губы и велел ей, как Гейне, закрыть глаза.

Он и сам закрыл глаза. Вынул сигарету, закурил, потом, спохватившись, спросил разрешения. Опять вошла, уже одетая, жена, тихонько спросила что-то, кивнула мне, прощаясь.

— Говорят, в обезьяньих младенцах больше человеческого, чем во взрослых особях. В детстве все люди гениальны, в юности все талантливы. А потом жизнь так плотно выкручивает, что остается от нас… Я все переменил в жизни, даже специальность. И, знаете, я ведь не исключаю, что Аня меня не узнала. Я вот сейчас вспомнил — так ярко… Было в областном нашем городе: автостанция рядом с базаром, я ждал ее, Аню, стоял на ступеньках. Автобусы, кошелки, мусор, зябко — она идет от базара через сквер. И что-то нашло на меня, смотрю я на нее как-то совсем равнодушно, и мысли: «Да почему же она? Да ведь простая же девка, а я ради нее бросил…» Была у меня студенточка из профессорской семьи, из отдельной, знаете ли, профессорской квартиры с фортепьянами и красивой охотничьей собакой… Думаю я все это, но между тем глаз не отвожу. И она смотрит прямо на меня и идет мимо. Я уж и улыбнулся, а она только нахмурилась, потупилась раздраженно, как если бы с ней заигрывал чужой человек. Я даже оторопел. И вот прошла она. Я думаю:

«Господи, что же это на меня нашло? Какая студентка? Куда профессорской дочке до этой деревенской девочки?» И даже не окликнул, только коснулся, а она обернулась, засияла: «А я уж совсем тебя потеряла!»

На склоне дня благостно изнеможенная работой сидела Анисья под старой, крывшей весь двор грушей.

Весною тень от дерева хоть и крупчатая на вскопанной, размельченной земле, — черная: земля влажная, и солнце яркое. Осенью тень бледнее: земля сухая, и свет устал. И листья истончаются, идут каждый своим цветом. Раскачиваясь, поют ветки шелестную песню. Качаются ветки нестройно, каждая по-своему, вразброд, а шелест в одно складывается. Коричневые крохотные жабы (весной они заполняли двор, все лето полнили погреб) выстраиваются в очередь к капающему крану, утолившая жажду нутра и кожи отходит прочь, и, оскользаясь на желто-зеленой глине, ее заменяет под каплями следующая. Пахло от грядок и рук помидорной ботвой, пахло ржавчиной и свежестью oт протекающего крана, пахла мокрая зеленоватая глина, и все осеняла круглой, кудрявой своей листвой сильная, старая груша. Дерево привязано к месту — и свободно, дышит собой и миром. Мир сам отовсюду идет к нему, и дерево одаряет его свободой. К самым ветвям опускается небо своей дымчатой сгущенной синевой, и синеет река внизу меж стволами деревьев, и синеют издалека чьи-то глаза, и несливаемы три этих синих цвета, совсем разные, красное и то было бы ближе каждому из них. Чтобы вместить эти три синих цвета, мир должен быть невероятен. Так несливаемы, разны три трубы, которые выливает иногда жизнь одну за другой. Ах, хороша и эта ржавая, протекающая прерывистой струйкой — как сладка она, когда дарит влагой иссохшее сердце! Гудит и сверкает играющая труба — но все полнится и не может переполниться сердце. И восходит, воззвучивается третья труба — как металл, загорается, плавится и течет. Нет, не он, не он это подошел к ней однажды на базарной площади и еще приходил в черные дни. Андрей и в старости был бы светел и ярок. Что ж морщины — овраги на золотой земле не уродство. Хороша гладкость юной коры — в пупырышках, в пятнах, тонкая, нежная, но и эта, темная, складчатая, мощного старого дерева — прекрасна… Дерево живет долго, но остается верным себе. Короткий срок отпущен человеку, но существа в нем заменяются. Может, тогда же, в войну, и заменилось на мальчика, который сгорел, облитый бензином. Нужно было сгореть вместе с ним, но дочь увела. «Я вас не знаю», — сказала она, и этот человек понял, что она не спутает.