Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Семен Иосифович делал особое ударение на своем главном аргументе — честь коллектива. Он хотел, чтобы каждый осознал, что речь идет в конце концов не о Василии Шестиче, а обо всех. Речь идет о коллективе, который никому не позволено позорить хотя бы уже потому, что за него отвечает он, Семен Иосифович, что именно им был создан этот коллектив, честью которого он дорожил больше, нежели своей собственной.

— …вот о чем идет речь. И мне странно, товарищи, что до сих пор все молчали, хотя, я уверен, каждый давно что-то замечал, потому что такое делается не в один день. И в абсолютной тайне этого не удержишь.

— Именно такое делается в абсолютной тайне, тем более когда люди женаты. Вы же знаете, какая супруга у Василия Петровича?

— Я, между прочим, попросил бы вас, Кирилл Михайлович, отставить шутки в сторону.

Кириллу Михайловичу только бы посмеяться над кем-нибудь… Здесь у всех волосы дыбом встают, а ему хоть бы что. Телячье дело. Ему двадцать три или двадцать четыре… Тысяча девятьсот сорок пятого, после войны, я в двадцать четыре был более серьезным, фронт прошел, а у него биография из трех слов: родился, учился, поступил на работу… Извини, это еще не заслуги, за тебя все это сделали другие — и на свет тебя выпустили, и выучили, и на работу… Готовенькое подали, на блюдечке, а нам каждый шаг большой крови стоил. Разве когда-нибудь поймут…

Семен Иосифович искренне обижался на скептиков, которые и в самом деле не несли никакой ответственности, даже за самих себя, не говоря уже о коллективе. А Семен Иосифович за долгие годы и низовой, и руководящей работы так сумел срастись с окружающей обстановкой, что и не представлял себе собственного существования без потребности отвечать за других. И о себе заботился только потому, что нужен был другим. Это было его призванием — отвечать за всех и за все.

Или, может быть, думаете, не лучше было бы мне где-нибудь над рекой побродить, полюбоваться природой? Но нет, мне не все равно… Шестичу или, может быть, этому крикуну оставить то, во что они душой не вросли, то, что за один день превратят в развалины… А мы здесь все по крупинке, как ласточки гнездо… Вы меня извините, речь не о должности, но покажите: кому? Я не могу допустить разрушения, я годами бился, пока наладил эту жизнь. Люди теперь здесь счастливы, живут спокойно, дружно. А иногда поглядишь, баламутят, пятнают. Ну что же, посмотрим, я этот бой выдержу. Возразишь, не пристало нам копаться в чужой душе? Возможно, все возможно…

— Я вас прошу не превращать серьезное дело в какую-то шутку, это к вам относится, Кирилл Михайлович, именно к вам!

Ну, хватит! Не следует давать волю нервам.

— Семен Иосифович, не обращайте на него внимания. Продолжайте. А вы постыдились бы, Кирилл Михайлович. Болтаете, как старая баба. Тьфу, а еще мужчина.

Не терпится, все они падки на такое, моя — тоже. Вероника, — эта умная, молодые много знают, от них никуда не уйдешь, у нас не было условий. Борьба, работа. Анна Андреевна спокойная, самая спокойная, она молодец. Семен Иосифович, не кривите душой, вам не дать больше сорока, глазки поблескивали. А разве что, все мы люди… да, но ведь сорок с солидным гаком… Сдрейфил. Она была немного хмельна, и у нее такие губы. Сдрейфил. Семен Иосифович, не кривите душой… Хватит.

Семен Иосифович медлил, умышленно интригуя женщин (он знал значение тактики), развернул сложенные вчетверо листки бумаги. Василий Петрович опустил голову и начал что-то искать в карманах; оса измучилась и сидела на раме, отдыхала.

— Продолжаю, товарищи… Речь, товарищи, идет о том весомом кирпиче, из которого в цивилизованном мире сооружается большое общественное здание. С осознания значимости этого кирпича в общественном прогрессе, с точки зрения сегодняшнего дня и нашего завтра мы должны быть внимательными по отношению к нему. Думаю, что не совсем верна ссылка на интимность вопроса, а следовательно, и на неэтичность обсуждения его на собрании коллектива. Это проблема общественная, но никак не личная! Она, если хотите, тесно связана с общественным производством. Какие-либо поблажки в этом вопросе могут в конце концов привести, товарищи, к структурному хаосу, к своеобразной полигамии, что означало бы преступление против общечеловеческого развития. Сегодня еще трудно приоткрыть занавес и заглянуть в будущее, предсказать возможные прогрессивные повороты или катаклизмы, но во всех случаях будущее представляется нам исключительно как мозаика крепких семейных организмов. Отсюда следует, что борьбу со всякой распущенностью, ненормальностями в семейной жизни следует рассматривать как важную государственную проблему и считать своей первоочередной гражданской, общественной обязанностью, товарищи, не проходить мимо таких, я сказал бы, тревожных фактов.

Семен Иосифович говорил плавко, будто читал, а между тем на листках, в которые он заглядывал, было записано всего несколько слов. Он умел очаровывать аудиторию своим красноречием, логикой, масштабностью мысли. Не последнюю роль играла здесь и его привлекательная внешность.

— Товарища Шестича Василия Петровича мы знаем довольно давно. Этот человек пользуется — и мы должны это признать — хорошей репутацией среди общественности нашего города. Высокая образованность, лекции о морально-нравственной чистоте и стойкости характера советского человека, наконец, работоспособность Василия Петровича Шестича, его скромность… И хочу еще добавить ко всему сказанному: какая завидная судьба — достичь такого совершенства, я имею в виду, что все это представляется великолепно отточенной игрой на огромной сцене жизни. Но сегодня, товарищи, я прихожу к весьма огорчительному выводу: стояли мы перед этой великолепной сценой безбилетными зрителями, сперва с настороженностью, а затем, целиком отдавшись очарованию мастерской игры; хлопали в ладоши. Сейчас об этом уже можно говорить как о доказанном факте. У меня возникает логический вопрос: где подлинный Шестич, где настоящий человек, всегда остающийся в своем морально-нравственном совершенстве монолитом? Человек, в полном значении этого слова, не может жить двойной жизнью, сохраняя искренность. Ведь живя двойной жизнью, он каждый раз идет против самого себя. Если когда-нибудь человечество придет к своему совершенству — я говорю «если», имея в виду возможные катастрофы, скрывающиеся в отставании морали и нравственности от динамичного развития научного прогресса, — то, естественно, что в первую очередь это совершенство проявится в полной гармонии чувства и действия. Как музыкальный инструмент, могущий создавать только ему одному свойственный звук, человек будет создавать жизнь только по велению своего внутреннего естества. Хотя, должен признаться, сравнение человека с инструментом лично у меня вызывает внутренний протест, потому что человек никогда не может быть похожим — даже отдаленно! — на неодушевленный предмет, тем более на высокой ступени общественного развития и на высокой стадии биологической эволюции. Но простите меня, дорогие друзья, речь идет о более значительном, нежели точность слова. Раздвоение личности — это признак моральной, нравственной ущербности. Именно так можно истолковывать суть разбираемого нами вопроса. У Шестича в его проступке ярко проявилась именно эта моральная ущербность. Дисгармония души. Сегодня, когда научный прогресс дал человеку небывалую силу и практически привел его к дилемме «быть или не быть?», вопросы морали, нравственности должны занять подобающее место во всей нашей дальнейшей работе. Ибо дальнейшее форсирование развития науки при явственном отставании морально-нравственного совершенства ставит нас перед проблемой огромной важности, короче говоря, мы рискуем собственным существованием. Вот почему я сегодня, здесь, бью в набат.