Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Нет никакого сомнения в том, что сам по себе единичный случай, о котором я веду речь, не таит в себе прямой угрозы для человечества, но в каждом самом маленьком явлении или факте нужно уметь видеть общую перспективу. Большой преступник начинается с самой невинной кражи бублика, и если существует прямая связь между украденным когда-то бубликом и эшафотом, то не менее прямая связь просматривается между единичным случаем морально-нравственного падения и общей катастрофой — сегодня изуродовал жизнь собственной семьи, а завтра, имея для этого все интеллектуальные данные, нажмет на кнопку, чтобы изуродовать планету. Нынешние возможности человека не имеют себе прецедента в истории общества. Если в далеком прошлом Нерон мог поджечь Рим, то наш современник, стоя на нижней ступеньке общественной иерархии, может поджечь целые континенты.

Любовь, привязанность — это самое красивое, самое возвышенное из всех человеческих чувств, однако — и это я говорю со всей категоричностью! — только при одном условии, что эти чувства имеют общественную позитивную значимость. В противном случае можно оправдать все преступления, происходящие на почве любви или какой-либо другой свойственной человеку страсти. Убийцы тоже совершают антиобщественные действия под влиянием сильных переживаний, возможно не менее сильных, чем любовь, однако они ни при каких обстоятельствах не заслуживают оправдания. Почему же любовь должна составлять исключение?

Я убежден, что живое существо, наделенное интеллектом, должно уметь подниматься над своими страстями, должно находить удовлетворение в победе над своими чувствами, над своей природой. Только достигнув абсолютного самообладания, современный человек сможет считать себя достойным членом нашего общества, а человек завтрашнего дня нам представляется личностью, у которой сознание полностью будет доминировать над эмоциями, над нерегулируемыми порывами, приносящими нам сегодня так много огорчений, которые будут до конца устранены. Анализ нашего развития, во всяком случае за последнее десятилетие, полностью подтверждает эти выгоды. Разумеется, я не говорю здесь о процессах, происходящих в эксплуататорском обществе, которое по своему антигуманному характеру порождает неустроенность личности и — на почве крайнего обнищания или чрезмерного богатства — доводит ее до безрассудства, гангстеризма, убийств и самоубийств…

— Странно, — довольно громко произнес Кирилл Михайлович.

Остальные молчали. Большинство женщин ожидали совсем другого и поэтому слушали не очень внимательно, тихо меж собой переговаривались о будничных делах. Иван Иванович двумя пальцами снял очки и начал протирать их скатертью. Семен Иосифович, выдержав короткую паузу, спросил:

— Что — странно?

Галина Николаевна наклонилась к соседке и вполголоса спросила:

— Что ты читаешь?

— Получается, что человек будущего — это совершенный механизм без каких-либо эмоций, вот что странно, — саркастически улыбнулся Кирилл Михайлович.

— Вы, Кирилл Михайлович, всегда преувеличиваете, — упрекнул его Семен Иосифович, он не любил, когда кто-то вклинивался в его речь своими репликами, тем более когда эти реплики исходили именно от Кирилла Михайловича, годившегося ему в сыновья. Семен Иосифович продолжал: — Товарищи! На современном этапе нашего развития центр борьбы за прогресс постепенно перемещается из социально-экономического полюса к морально-этическому полюсу. При коммунизме борьба за социальные преобразования отойдет на второй план и главной ее ареной станет сам человек. Если сегодня мы еще правомерно ссылаемся на социальный фактор, то в будущем, на мой взгляд, все мотивы нужно будет искать только в биологической и моральной сущности самого человека. А если смотреть в корень, то уже сегодня трудно оправдать некоторые антиобщественные поступки, не рискуя впасть в грубую ошибку, одним только социальным фактором или — что равнозначно — живучестью пережитков прошлого. Такой вывод можно считать скорее нашей консервативностью, нежели диалектическим анализом объективной действительности. На практике, хотим мы этого или нет, такой вывод часто защищает нарушителя нашей морали, нашей нравственности — дескать, во всем виновны пережитки.

Я, товарищи, не нахожу другого мотива, кроме моральной нестойкости и распущенности, в этом антиобщественном поведении Шестича. Семья, выросшая на социалистической почве, где материальный или классовый фактор лишен сколько-нибудь заметного влияния, где ведущим, главным стимулом создания семьи являются только чувства зрелых людей, — такая семья не может быть разрушена, и чьи-либо попытки разрушить ее, тем более если она скреплена детьми, должны безусловно осуждаться.

Шестич сидел ссутулившись, спрятав лицо в ладони, он не мог смотреть на товарищей, на коллег, а те старались не смотреть на него. Он тем временем вглядывался в себя, в свою жизнь. И видел ее на расстоянии годов, с той вершины, на которую успел подняться, и осознавал то, что стоит он не очень высоко и что в будущем поднимется значительно выше. Он хотел посмотреть на себя с той, с будущей высоты, хотел дать оценку своему поведению оттуда, но не мог. Человек не может опередить свой опыт. Опередить себя. Правда, Шестича-подростка Василий Петрович Шестич обогнал на много лет. Тот оставался где-то там, внизу, не защищенным от опытного глаза Василия Петровича, и над ним можно было даже посмеяться, посочувствовать его беспомощности: ах, какой же ты глупенький паренек. Это она, твоя будущая жена, с которой ты когда-нибудь начнешь расставаться! Посмотри на себя.

Шел за нею, мысленно умолял, чтобы оглянулась, и страшился встретиться с ее синим взглядом — знал, что недостоин ее, красивой, стройной, с длинными черными косами. А все же на что-то надеялся. Он надеялся, этот жираф, который фактически ничем не умел привлекать к себе девушек. Тропинка извилисто бежала по берегу реки, уходила в весенние цветы, пестревшие здесь как узорный ковер. По обеим сторонам тропинки — цветы, а на тропинке — она. Первая в жизни, вышедшая на его тропинку. Как душистое яблоко, внезапно скатившееся к ногам усталого путника. Поманило его краснобокой спелостью, росистой свежестью, и руки сами потянулись к нему. Девушка взмахивала прутом, как легкой саблей, сшибала придорожную зелень, а черные косы вьюнами сбегали по ее спине. Над крутым обрывом остановилась, сняла белую босоножку. Догнал ее, спросил смущенно:

— Вам не страшно одной?

Улыбнулась, ответила:

— Но ведь мы вдвоем.

Посмотри на себя. Ты имел тогда жалкий вид попрошайки.

Небо накрахмаленное, слегка подсиненное, в него крепко-накрепко впаялись луна и несколько крупных звезд, оно смахивает на немудреную детскую аппликацию и вообще имеет вид потертый, дешевый.