Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— …когда важничает: я, мол, умный, и я тебя буду учить, потому что ты глупый.

— Для того и пишется, чтобы воспитывать.

— Но ты же своему ребенку не говоришь: иди сюда, я тебя буду воспитывать.

— Да это так по радио транслировали…

— Погоди, погоди-ка, в каком же это журнале? Кажется, «Советская женщина», очень симпатичное…

— А мне не идет, я длинная как жердь.

— …никогда на них не кричу, а такие вежливые, такие воспитанные…

— Смахивает на конский хвост.

— Просто-напросто такими родятся, можешь воспитывать кого-то…

— Уж если тенденциозность установлена, я говорю: возьми, потому что ты делаешь из меня глупца, не доверяешь.

— Не курите, будьте добры.

— Простите, Анна Андреевна.

— Нужно и о своем здоровье подумать, или его у вас в излишке?

— И здоровье надо беречь, и сигареты надо курить, и водку пить, а чего не надо?

— Не надо делать людям пакости.

— Вы слишком усложнили себе жизнь, и я, честное слово, начинаю завидовать первобытному дикарю.

— Почему не начинаем?

Начало в ноль-ноль… Семен Иосифович любит сенсации. Может, из горкома пригласили Емельяна Викторовича, тогда хоть под землю проваливайся. Он умышленно выбрал момент, когда секретарь парторганизации в отъезде. Ну и голосок, бом-дзеле-бам, и сама как колокол, когда в черном с золотой лентой платье. Бомм…

Василий Петрович, глядя на грузную Цецилию Федоровну, представлял себе людей-колоколов. Все они медные с прозеленью внутри, с поблескивающими вмятинами от ударов. Одни колокола большие, другие — поменьше, они раскачиваются, а когда ударяются друг о друга, то гулко рявкают: простите, пожалуйста, бомм. Это сравнение развеселило Василия Петровича, и он чуть было не улыбнулся, но вовремя спохватился и стал серьезным, сосредоточенным. Однако на него коллеги сегодня не обращали внимания, каждый избегал встречи с ним, избегал разговора, потому что сейчас Василий Петрович был не такой, как все, он всегда был немного не таким, как все. Снова захотелось курить, и он машинально ощупал свои карманы. Точно помнил, что брал из ящика письменного стола портсигар, серебряный портсигар с шишкинскими медведями и коробку спичек с призывом: «Не разрешайте детям играть со спичками». Хотел у кого-то попросить сигарету, но никто не смотрел в его сторону, и он подумал: «Ну, черт с вами, обойдусь». И лишь после этого сообразил, что он уже два года назад бросил курить.

Повернулся к Ивану Ивановичу, тот сидел ближе всех, и начал смотреть на его маленькие красные уши, похожие на знак вопроса, и подосадовал, что этим ушам недостает сережек, тогда сходство с вопросительным знаком было бы полным. Потом он посмотрел в раскрытое окно, в которое выплывал волокнистый папиросный дым, и небо казалось в волокнистых облаках, на деревьях по-осеннему золотились листья, а солнце светило и пригревало по-летнему жарко. По ту сторону улицы, во дворе склада, рабочие в замасленных комбинезонах складывали деревянные ящики. Они с грохотом опускали на землю эти ящики, подымая клубы пыли.

— Ферко, сбегай-ка в контору за накладной.

— Берегись, смотри, чтоб ноги…

— Здорово, что привезли?

Василию Петровичу не хотелось смотреть в окно, и товарищей видеть не хотелось, он их побаивался, они сейчас были не с ним. Склонил голову на ладони и прикрыл глаза. Солнце так припекало затылок, будто к нему приложили горячий парафин. Стал вспоминать приятное.

Нет, нет, не смейся, у меня тогда были черные, я это хорошо помню, совсем черные, я тогда была маленькой, представляешь себе, я вся была очень маленькой, с черными глазами. Мы ехали с мамой вдвоем, поезд был набит людьми — негде яблоку упасть, и было ужасно душно. Одни курили, а другие их ругали, требовали, чтоб не дымили, потому что в вагоне дети. На мне была мамина фуфайка, на всех людях тогда были старые ватники или военные шинели, я плакала, а какой-то усатый солдат дал мне краюшку хлеба и кусок сахара, я сперва стеснялась, не хотела брать. Теперь, когда вспоминаю этот случай, каждый раз пытаюсь понять: по своей доброте он это сделал или хотел расположить к себе мою маму, а маме тогда было столько лет, сколько мне сейчас, и она была хорошенькой. А я тогда этого не знала, я была маленькой, в старой маминой фуфайке… Она и сегодня маленькая, наивная, жизнь еще не натянула на нее свою серую фуфайку будничности… Почему не начинают? Меня уже пробирает дрожь, сейчас бы нужна бронированная фуфайка, чтобы никакая критика… Броню на совесть, тридцатимиллиметровую… тридцатимиллиметровый лист толстокожести и черствости. Стреляй — не пробьешь. Припекает, надо пересесть на другое место. Господи, если ты сотворил Севистан, зачем же тебе понадобился ад? Кто это сказал? Иван Иванович составляет тезисы, хочет накалить атмосферу, довести до ста градусов по Цельсию. Товарищи, в то время, когда… Штамп, крокодилий путь из реки на берег и обратно через воткнутый в песок, острием вверх, нож. Придумали метод. Иван Иванович каждый раз идет одним и тем же путем: товарищи, в то время, когда… Стоп! Разве не видишь — острие торчит. Инфляция слов равнозначна инфляции валюты.

— Кирилл Михайлович, опустите, будьте добры, штору.

— Кто мог бы подумать… такая жарища!

— Вспоминаю: тепло, тепло, лишь природа какая-то осиротевшая и на душе как-то жутко и одиноко.

Кирилл Михайлович опустил штору.

Полосатая штора придала всему помещению оранжевый оттенок, лица у всех стали немного таинственными, изменили свой естественный цвет. Василий Петрович удовлетворенно улыбнулся и вновь поторопился принять серьезный вид. До сих пор он жил не так, как все, потому и не мог быть наравне со всеми. Он тоже припомнил осиротевшую природу. Утром все вокруг было белым от инея, потом взошло солнце, иней быстро растаял, а лес до полудня стоял немой и печальный, а потом, при полном безветрии, начали осыпаться листья, они падали и падали на землю, неслышно отделяясь от ветвей, и во всем этом была какая-то покорность и обреченность, будто сама природа не понимала, что с нею происходит. А через несколько часов лес стоял уже по-зимнему голый и почерневший, словно опустив в бессилии руки, как бы говоря: вот и все, это случилось со мною так внезапно. В жизни вообще все происходит неожиданно и внезапно.

Что будет, что станем делать, когда все обнаружится? Что-нибудь придумаем, надо будет что-то делать. И вдруг все раскрылось так внезапно, и она сама этому способствовала, не таилась. Ой, Василек, как бы я хотела пройтись с тобою вдвоем, чтобы нам все завидовали. А если бы просто так, без зависти? Нет, я без зависти не хочу, я хочу, чтобы мне завидовали. Ты у меня эгоист. Возможно, но ведь люди все в известной мере эгоисты, разве что старуха Гаченька не хочет, чтобы ей завидовали… Листья покидали ветви, падали на землю, стелила нам осень свои золотые ковры. Золотая осень, золотая молодость, золотая правда и золотой… Штамп — это традиция, стереотип… ныне, присно и во веки веков… А листья шуршали под ногами, я боялся, что она поранит свои ноги, потому что была в босоножках… Жизнь — тоже штамп, я тщательно повторяю известный ритуал в видоизмененной форме, повторяю первобытного дикаря. Он смотрел на ее красивое лицо, на сжатые губы… Нет, дикари не целовались. Я смотрю на ее сжатые губы, на ее красивое лицо…