Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— В лес, я прикрою!

Но в непрестанной стрельбе его команду дружинники не расслышали.

Сколько времени требуется на обдумывание действий в подобной ситуации? Вероятно, доли секунды. Зато в них укладывается многое. Они чем-то напоминают сон, вмещают иногда в мгновении целые годы. За этот короткий поединок Сидоряк пережил столько, сколько хватило бы не на одну ночь. Боль, страх, ответственность — все в каких-то бессловесных сгустках, целой массой, упало и ошарашило. Он ругал, угрожал, просил, жаловался, извинялся и тут же снова ругал… И все это проделывал без единого звука, кроме своего напрасного приказа, к которому, пожалуй, и не подходит это слово — приказ: в лес! А когда случилось то, чего он более всего боялся, Сидоряк просто озверел. Как сумасшедший, в слепой надежде — а вдруг? — нажимал на спусковой крючок и, также по-сумасшедшему, воспринимал молчание автомата.

Это означало, что он перестал быть бойцом. Обезоруженный в бою — это почти никто. Он ничем, ну абсолютно н и ч е м не в состоянии ответить противнику. В последнем отчаянии размахнулся и швырнул автомат в выхваченную из темноты отсветом пожара фигуру, хотя знал, что может промахнуться, но ничем иным проявить свою ненависть к бандитам не мог. Выскочив из укрытия, перебежал к другому, пытаясь слиться с темнотой ночи, и проклинал на бегу бабкину халупу, горевшую слишком медленно: «Ведьма соломенная!» Выругался, кажется, громко. Обостренным слухом пытался уловить голоса своих, но ничего не слышал. Это будто бы утешало — успели уйти, но и пронизывало сознание: а тебе конец! Даже если бы у него еще были патроны и каждая пуля попала бы в цель, ему не удалось бы отстреляться — бандитов оказалось больше, чем он предполагал. Ужасная обида за такую бессмысленную смерть, сознание своего полного поражения доводило до отчаяния, обессиливало. Но и в этом состоянии интуиция партизана, в годы войны не раз смотревшего смерти в лицо, не позволила ему допустить фатальную ошибку — расслабиться…

Уже в иных условиях, отталкиваясь от этого эпизода, Антон Петрович ввел в свою пьесу монолог Борца, имевший назначение утвердить его непобедимость и в данной ситуации: «Передо мною стоял единственный выбор: смерть! А я выбрал жизнь! Я ее вырвал вместе с автоматом из рук врага…»

Иван Иванович прослушал монолог и, поморщившись, сказал:

— Надуманно.

— Но ведь могло же так быть. Безвыходность и даже страх толкают иногда…

— Это — счастливый случай. А ты хочешь показать героя…

— Героями становятся порой и от страха.

— Случайные. А тебе ведь нужен настоящий герой. Согласен?

— Безусловно… Как же в таком случае действовать герою?

— О герое не скажу. А я вел себя дьявольски продуманно, разумно. «Ай да Пушкин!» Правда? — Сидоряк рассмеялся над своей прямотой.

Это послужило Антону Петровичу толчком к нескромной мысли: наверное, и наши будни станут для потомков величественнее, героичнее, и они увидят богатырей в тех людях, которые в своем времени были просто л ю д ь м и и честно исполняли свой долг.

— Я стремился во что бы то ни стало добраться до леса, — продолжал Сидоряк. — И с ужасом ощущал, что расстояние между мною и ближайшими зарослями сокращается слишком медленно. Знаешь, как во сне: бежишь изо всех сил и не можешь никак вырваться вперед. Земля держит тебя так, словно вцепилась в полы пиджака.

Сидоряк рассказывал без волнения, совсем не по-актерски. Видимо, с протокольной точностью хотел воспроизвести факты, чтобы дать возможность судьям — опять-таки без излишних эмоций — вынести свой приговор: герой или трус…

— Канавой все же добрался до опушки. Оставалось всего несколько шагов до густых зарослей. Там бы меня уже не нашли. Человек, валун, пень — в темноте не разберешь. Но бандиты легко это поняли. Если до сих пор они пытались меня взять живым, то теперь решили по-иному. Одна из пуль не прошла мимо, зацепила…

Ну, как это бывает: что-то толкнуло, даже не понимаешь сразу, что именно, лишь чувствуешь, что начинаешь терять ориентиры, — мир качается и падает вместе с тобой. Я упал и тут же поднялся, но снова упал. Когда сообразил, что ранен в ногу и нет смысла подниматься, тогда попытался ползти. Затем все произошло, как пишут в романах: «Еще слышал, как кто-то грубо выругался, а далее ударило огнем в голову, и все оборвалось».

Оглушенного ударом приклада по голове потащили в лес, привязали к стволу высокого бука. Они не торопились, времени у них хватало. Решили поужинать, потому что до этого им было не до ужина. А сделать это собирались не спеша, как полагается солидным хозяевам.

Они разожгли на полянке костер, затем точно так, как это делали дружинники, принялись поджаривать сало. Сдабривали закуску водкой, а для забавы то один, то другой стреляли в привязанную к дереву живую мишень, старательно целясь, чтобы не прикончить жертву сразу.

(«Курц! Курц в нескольких лицах или, вернее, зверях!»)

Когда за этим развлечением застали их четверо дружинников, которые, придя в себя, двинулись на подозрительные выстрелы, бандиты успели уже выпустить несколько пуль, две из которых попали в грудь.

И если этот эпизод вошел в пьесу посредством монолога о бессмертии человека — Борца, сколько бы раз его ни казнили, то живым доказательством такого смелого утверждения был сам Сидоряк, носивший на себе следы нескольких смертей.

Ночной бой с бандитами неожиданно довел (действительно чудо случая!) до счастливой развязки еще один конфликт, о котором знал только один Антон: тот полицай, жених Василинки, оказался вожаком банды и, обезоруженный, стоял сейчас перед своим соперником, напрасно силясь придать своему лицу выражение заносчивости и пренебрежения…

Сашко с нетерпением ожидал окончания постановки и радовался, что все уже говорит о новом, знакомом ему дне. Встав за спиною Сидоряка, провозглашавшего монолог Борца, он отыскивал взглядом Татьянку. Когда она на какое-то мгновение показалась среди взволнованных людей, он увидел ее, красивую, в красной косынке, помахал ей рукой, но Татьянка, видимо, не заметила.

Волынчук, оказавшийся уже за кулисами, подмигнул ему. «С чего бы это?» — Сашко мысленно спросил себя для собственного успокоения. Однако он и сам знал, что имеет в виду Волынчук, и, смущаясь, поглядывал на него: широколицый, мускулистый, как микеланджеловский Моисей! Неказистый Сашко по-настоящему позавидовал ему. Будь у него такая фигура, он в глазах отца не выглядел бы ребенком. А так и на сцене должен играть подростка, бегающего по площади с газетами: «Новости! Новости!»

— Ну, что? Влип? — сочувственно спросил Волынчук у Сашка и добавил оценивающе: — Да еще как!