Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Он встал и быстро пошел в зал. Антон Петрович тоже пошел вслед за ним, но не знал — зачем. Казалось, будто он что-то искал.

Поднялся на балкон. Отсюда был виден весь пустой зал, разлинованный рядами старых кресел, подходивших к широченному окну освещенной сцены. Там люди только что творили жизнь, боролись, мечтали, радовались. Кое-кто еще оставался на сцене. О чем-то говорили, спорили, и это — созидание жизни. Люди продолжают жить — в своих интересах, в делах, в своей эпохе. Собственно, они и прошлое играли для своей эпохи.

Взгляд Антона Петровича остановился на Рущаке. Он стоял обособленно — видимо, еще и сейчас жил своими немудрыми, но какими-то бегущими, как зигзаги по горной дороге, мыслями о человеке.

Работая над пьесой, над воплощением в ней замысла дядька Ивана, Антон Петрович сблизился с театром, иногда заходил в маленькое кафе «Ландыш», где мог повидать актеров, и пьеса постепенно врастала в характер труппы; сами актеры, живые люди, — интересные и так себе — входили в сюжет драмы со своим духовным миром, вносили его в прошлое и, оставаясь самими собой, становились властелинами, философами, борцами, осаждали Тауэр и брали Зимний…

— Миллионолетние, — подумал о них вслух Антон Петрович. — Это уже зрелый возраст, и ошибаться тут негоже…

Он смотрел вниз, на сцену, а мысли забегали далеко вперед, заглядывая туда, где господствовала только фантазия. Прикрывал глаза, чтобы не вносить туда знакомых, таких обычных людей. Но люди со сцены силой врывались в воображаемое будущее. Онежко, Рущак, Сидоряк, Леся… — все были в завтрашнем дне, в еще не созданном мире, но уже обживали его своими человеческими законами, своими характерами. Двадцатое столетие устраивалось в новом мире…

Антон Петрович спохватился: а может быть, в пьесу надо ввести разговор о будущем? Например, диалог Сашка с Татьянкой… разумеется, в ролях…

О н а. Когда сын вырастет, мир будет совсем не таким, как наш…

(У Татьянки на руках ребенок, и они рисуют в своем воображении его будущую судьбу.)

О н. Ты можешь его представить?

О н а. Обновленная земля с новыми людьми…

О н. С коммунистическим строем жизни.

О н а. Да…

Антон Петрович прервал воображаемый диалог Татьянки и Сашка, потому что это уже смахивало на его примирение с их решением.

Вид кресел в пустом зале, которые будто встали плечом к плечу, чтобы преградить путь к прошлому, только что вынырнувшему и жившему на сцене, направил мысли автора уже в иное русло:

«Люди тоже должны встать вот так же, плечом к плечу. Человек к человеку, народ к народу, материк к материку. Объединенная сила миллиардов; черный, белый, желтый — все в едином порыве: раз-два, взяли! раз-два, взяли! И чтобы у каждого чубы помокрели, тогда и у природы тоже голова покроется потом и она скажет: «Чего вы хотите? Богатства недр? Дна океанов? Да берите, пожалуйста, разве мне этого жаль? Только не воюйте, не уничтожайте!»

Следовательно, так… Берите. А какая-то часть людей заняла сцену и говорит: нет! «А мы все же поженимся!»

Антон Петрович хлопнул себя по колену ладонью и, вставая с кресла, проговорил:

— Да что это я?! Ну и пусть!

Его и раздражало, и удивляло то, что мысли постоянно переносились к сыну, и он никак не мог размежевать свою и его юношескую судьбу, словно они получили ее одну на двоих.

Решил позвонить по телефону на всякий случай жене, но, когда спустился вниз и уже поднял телефонную трубку, вдруг засомневался — не представлял, о чем будет говорить с ней. Сидел в кресле и держал приложенную к уху трубку, в которой монотонно и громко гудело. Наконец набрал номер и сказал:

— Это я.

— Что-то случилось?

— Нет… Что-то хотел сказать… И, понимаешь, забыл.

Жена рассмеялась:

— Ой, муженек, это уже склероз. — И добавила серьезно: — Не задерживайся. Помнишь, какой сегодня день?

— Какой? — переспросил он.

Она, видимо колеблясь, помолчала несколько секунд, а потом сказала:

— А-а-а, это звонила дочь: приезжает.

— О! Это хорошо! — чуть ли не выкрикнул от радости Антон Петрович. И тут же вырвалось: — Я тебе тоже кое-что должен сказать…

— Что же?

— Да, собственно, ничего… Приду домой, расскажу…

— Ты что-то не договариваешь… Не молчи. Может, с Сашком что-нибудь?

— Гм… да, с ним. В театре подошел ко мне и заявил: женюсь!.. Представляешь?

Жена вздохнула, снова помолчала и сказала:

— Ах, как годы летят! Уже и сын взрослый…

Антон Петрович вдруг вспыхнул:

— Взрослый!.. Прошел войну, концлагерь… голодал, мучился, как мы… Взрослый… — И он внезапно смолк, почувствовал разлад с самим собою. Потом пробормотал: — Извини, я сегодня в скверном состоянии…

— Ну, ну, ладно, я чувствую… Не задерживайся…

После разговора с женой, отнесшейся очень неопределенно к намерению сына, уже не хотелось возвращаться в зал. Он сел на спинку кресла и посмотрел в окно, находившееся в самом конце узкого коридора. Там, как на экране, двигались люди, шли по каким-то своим делам, занятые своими заботами. У него же вдруг словно все остановилось, закончилось. И сказал самому себе:

— Ну что ж… — и усмехнулся, сам не зная чему.

Автобусом выбрался на окраину города, чтобы немного рассеяться. «Что это я в самом деле?! Неужто я не верю в то, что можно и без меня стать взрослым? Тогда зачем же я целыми годами мучился над всем этим?..»

Солнце прислонилось к Замковой горе, подрумянилось. Земля пахла влагой, выпускала на свет первую зелень. Лужок над рекой смахивал на вышитый ковер — пестрел белым мелкоцветьем, а вода в реке была зеленой, как трава.

— Ну что ж, — снова проговорил он вслух.

А по ту сторону реки шумел город, колыхал в своей зыбке человеческие радости и тревоги, такие загадочные и такие простые, что Антону Петровичу казалось, будто он может истолковывать их облегченно: «Я — в различных вариациях». Правда, теперь это выглядело уже наивно, по крайней мере в соотношении с той загадкой, которую загадал ему Сашко.

И вспомнилась давняя беседа с Сидоряком, когда говорили о том, как должна выглядеть мирная жизнь.

Он, Антон, тогда сказал, что человек, возможно, расслабится. Теперь понял, что это может быть лишь каким-то минутным ощущением полного благополучия. А когда, возвращаясь, зашел на старое кладбище, его душевное затишье вновь нарушилось зыбью беспокойства, и внутреннее напряжение помогло ему понять, что расслабленность была вовсе и не нужна и что жалеть о ней нет смысла. Кладбище белело, как в день поминовения, только не хризантемами, а цветом черешен и слив.

Остановился возле могилы Василинки и спросил себя: сколько времени прошло? Правда, для него это уже не имело значения. Прошло много. В памяти четко сохранилось только его мучение, которое он пережил в те трудные дни или недели. Он плакал, не мог себя успокоить. И горестно было не от утраченной любви, а скорее от сознания того, что так много доставил ей боли…