Семен Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

— Кто здесь? Кого вам нужно?

— Капитана Арсеньева! — ответил Александр Намунка. — Его орочи пришли.

— Какие орочи? — переспросил тот и закрыл окно.

— Пришли, все-таки! — воскликнул кто-то другой, уже во дворе, за калиткой.

— Из-за перевала пришли, — объяснил Александр Намунка теперь более уверенно, чем раньше.

— Знаю, что из-за перевала. Знаю...

Со скрипом отворилась калитка. Перед орочами появился Владимир Клавдиевич. Без шапки, в наскоро накинутом на плечи пальто, шагнул к ним. Александр Намунка не успел хорошенько разглядеть Арсеньева, как тот уже обнял его за плечи, привлек к себе. Потом Арсеньев схватил руку Тихона, сильно потряс ее.

— Еще кто? — спросил он.

— Намунка Михаил еще.

— Где же он? — спросил Арсеньев и, заметив под тополем ороча, подозвал его к себе. — Намунка Михаил? Помню, помню. Смелее идите, смелее...

— Владимир Клавдиевич, наденьте пальто как следует, ветрено, — сказала та женщина, которую Александр Лазаревич уже видел, когда заглядывал в окно.

Но Арсеньев не обратил внимания на ее слова.

— Друзья мои, — говорил он, увлекая за собой гостей. Вдруг громко закашлялся, худые плечи его вздрогнули.

В комнате, усаживая орочей, он смеялся над тем, как Тихон разжигал под окнами костер.

— Правильно сделали, холодно! Выпьем чайку, да погорячей. Согреетесь.

За столом орочи чувствовали себя неловко. Михаил Намунка сидел на самом краю стула, и его тянуло сесть на пол.

Тихон внимательно разглядывал комнату, картины на стенах, красочные тарелки, чучела птиц, оленьи рога. Он был подавлен обилием предметов. Он переводил взгляд со стены на стену, потом глядел на Арсеньева, и ему не верилось, что этот худой с бледным лицом человек есть тот самый капитан Арсеньев, которого он видал когда-то в шалаше Александра Намунки.

— Что, капитан, здоровье худо? — спросил Александр Лазаревич, тоже заметив во всем облике Владимира Клавдиевича большую перемену.

— Почему худо? Я еще в тайгу собираюсь. Скучно без тайги, без сопок.

— Однако верно. — Александр Лазаревич оживился. Он подошел к кушетке, на которой лежали вещевые мешки, и достал новые унты — подарок орочей Арсеньеву. — Это, капитан, тебе. Его долго носи-носи на здоровье.

— Спасибо, друзья мои. Какая чудесная работа! Кто же это сшил?

— Ефросинья Ауканка, помнишь?

Арсеньев долго рассматривал унты, особенно орнамент, вышитый разноцветными нитками, и, растроганный, пожал руку Александру Лазаревичу.

— Как Трофим Акунка поживает? Тот, который ходил за мной на Хуту.

— Пока живет. Верно, худой стал. Ноги болят. Ходить совсем плохо может.

— Жаль, хороший человек, — заметил Арсеньев.

— Ничего, конечно! — согласился Намунка.

Принесли самовар. Михаил Намунка отодвинулся от него подальше.

— Шумит, ровно Амба, — сказал он.

Арсеньев разливал чай. Зная, что орочи не привыкли пить из стаканов, он налил себе чай в блюдце и осторожно поднес к губам. То же самое сделали Александр Лазаревич и Тихон. Михаил Намунка никак не мог сладить с блюдцем и чуть было не уронил его себе на колени.

— Так вот, друзья мои, — заговорил Арсеньев. — Письмо ваше и с ним свою бумагу я представил в Краевой исполнительный комитет, Большим советским начальникам.

Через неделю было принято решение послать на Тумнин инструктора. Он уже выехал. Зовут его Иванов Василий Иванович. Высокий мужчина, с усами, — Арсеньев показал, какие у инструктора большие усы. — Жалко, что вы с ним разъехались.

— Э-э-э, худо, — протянул Михаил Намунка. — Ульмагду где возьмет? — И он рассказал Арсеньеву, где была спрятана ульмагда, на которой они плыли по Хунгари.

— Зачем ульмагда ему? — удивился Арсеньев. — Товарищ Иванов поехал поездом до Владивостока. Оттуда на пароходе пойдет до Хади.

— Только один мужчина выехал? — спросил Тихон. — Мало, однако. Надо просить много людей в стойбище. Доктора надо, учителя тоже надо. «Интеграл», конечно, тоже...

— Все будет, все будет, — перебил его Арсеньев. — Товарищ Иванов на месте посмотрит. Подсчитает, что нужно. Советская власть, новый закон Ленина все дадут орочам. — И, обращаясь к Александру Лазаревичу, сказал: — Наши экспедиции не зря через перевал ходили. Придет время, и там, где шумела тайга, где были скалистые сопки, вырастут новые города и села. Проложат железную дорогу. На Тумнин пойдут поезда... Верно?

Орочи переглянулись.

При больших керосиновых лампах никто не заметил того, что на дворе уже стало светать. Владимир Клавдиевич подошел к окну, отдернул занавеску и посмотрел на улицу. Поднялись и орочи.

— Все будет! — мечтательно повторил Арсеньев и провел ладонью по лбу. — Советская власть не только пробудит край, она даст новую жизнь всем народностям, живущим в нем. Русские люди помогут орочам, удегейцам, нанайцам подняться из тьмы к свету. Они поведут их за собой по новому, счастливому пути.

Быть может, в эти минуты в голове Арсеньева рождались мысли о будущем любимого края. Быть может, он уже представил себе, как произойдет то, о чем он говорил сейчас орочам. Ведь он лучше многих других знал этот край. Он отдал ему тридцать лет своей жизни, исходив его вдоль и поперек. Он верил, что не за горами время, когда совсем по-новому зашумит тайга на берегах Хунгари и Анюя, Тумнина и Хуту, где однажды осенью его экспедиция чуть не погибла. И если бы не орочи, не Трофим Акунка, не Александр Лазаревич Намунка и другие, не жить бы ему теперь, не ходить бы по этой комнате, не встречать бы дорогих гостей, не думать о будущем...

Все это подробно и долго рассказывал мне Тихон Иванович в больничной палате. Многое, конечно, было им позабыто. Но и то, что сохранилось в его памяти от тех лет, было необыкновенно интересно.

— Сколько дней вы добирались из Уськи до Амура? — спросил я.

Подумав немного, он сказал:

— Двадцать пять дней, однако. Теперь, конечно, поезд совсем быстро идет.

— По расписанию — семнадцать часов, — подсказал Николай Павлович.

— Когда товарищ Иванов приезжал, орочи стали жить хорошо, — сказал Тихон Иванович и с гордостью добавил: — Когда Николай Павлович после приехал, мы стали жить еще лучше.

— Что вы, что вы! — замахал руками Николай Павлович. — Разве можно так говорить, Тихон Иванович!..

— Прости, Николай Павлович, я правду сказал! — И Акунка потянулся за папиросой.

Внимательно слушали Тихона Ивановича в Палате. С нескрываемой завистью глядели, как он курит, выпуская кольцами густой дым. Только старый Мулинка, простывший на рыбалке, лежал спокойно, не шевелясь, изредка покашливая. Вошел врач.

— Я прошу вас, Тихон Иванович, больше не курить. Когда разрешим прогулку, там и дымите, сколько вздумается. — Он открыл форточку, задернутую марлей, и попросил нас покинуть палату: наступило время обхода больных.