Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

Прошла минута... две... три... Инка не показывалась. Рухнуло перекрытие, и из крайнего окна вместе с пылью и дымом вырвалось наружу черное пламя.

— Пропала девушка!

И в то мгновенье, когда догорающие балки треснули, осели и стали медленно падать, сквозь дым и пламя, крепко прижимая к груди завернутого в одеяльце ребенка, к окну подбежала Инка.

Вскочить вместе со Славиком на подоконник у нее не было сил, и Инка, мотая головой и задыхаясь, сдавленным голосом крикнула:

— Кто-нибудь хватайте его!

Сразу несколько человек подбежали к окну, схватили ребенка.

Ряпушкина отчаянно рванулась вперед и упала грудью на подоконник.

Она уже не чувствовала, как ее вытаскивали на улицу, как положили на траву и окатили водой из шланга.

— Вроде живая! — сказал кто-то тихо, неуверенно, поднимаясь с колен.

В это время сквозь толпу пробился Валентин.

Он склонился над Инкой, потом осторожно поднял ее и на вытянутых руках, через весь поселок понес в больницу, молчаливый, страшный в своем горе.

Аким Иванович Сойгор сидит на пенечке около склада, зажав коленями охотничью берданку, и курит трубку. Зеленоватый дым валит из нее клубами и застилает морщинистое скуластое лицо с бородкой клинышком.

— Теперь, однако, все понятно стало, — признается Сойгор и, хитро прищурив маленькие, чуть подслеповатые глаза, спрашивает: — Ты про меня, конечно, ничего не слыхал, да?

— Нет, Аким Иванович, не слыхал.

— Ладно, не надо, если не слыхал...

— Расскажите; должно быть, очень интересно.

— Тебе интересно, а мне неинтересно! — Легкая, по-стариковски лукавая улыбка все еще не сходит с его глубоких каменных морщин. — Мне неинтересно, что я был прежде темный, глупый старик, немножко шаман. Думал тогда, что конец света придет, однако не пришел. Помню: когда машина подошла к дому Помпы, сильно железом ударила — и домик рассыпался, я тогда на землю упал, лицо руками закрыл, чтобы глаза мои туда не глядели. — Затянувшись из трубки, закашлялся. Узкие, острые плечи его мелко задрожали, лицо побагровело, а когда отдышался, попросил: — Давай, однако, не будем, ладно?

Несколько минут мы молчим. Сойгор показывает в сторону горизонта, где скопились алые, подожженные закатом облака. Раскаленный докрасна солнечный шар уже наполовину спрятался за островерхие лесистые сопки. Над золотисто-алой рекой кружатся чайки. Они с опаской припадают к воде и, словно обжегшись, с тревожным криком взмывают и летят в сторону леса.

— Завтра, увидишь, жаркий день будет, — говорит Сойгор. — Хочешь, завтра на Быструю на оморочке пойдем?

— Я уже ходил на протоку.

— Вот видишь, — уже ходил. Видел, как наши люди там живут?

— Хорошо живут. И поселок замечательный на Быстрой. В каждом доме две комнаты, кухня. В поселке школа, амбулатория, клуб...

Старик перебивает:

— Не надо, сам знаю, какое теперь Быстрое есть. Раньше моя юрта была там на протоке.

— Только одна ваша юрта?

— Когда я решил уйти от людей, я на Быстрой юрту себе поставил.

— Люди обидели вас?

— Наверно! Они в колхоз тогда собирались, по новым законам жить захотели, а я не захотел. Взял и ушел...

— И долго жили на Быстрой?

— Пятнадцать зим.

В это время шагах в пятидесяти от нас с сильным скрежетом медленно и неуклюже задвигался по рельсам башенный кран. Коля Сойгор высунулся из кабины и весело крикнул каменщикам на лесах:

— Кому что надо, — заказывай!

Старик глянул в сторону крановщика. Заулыбался и объяснил мне:

— Это Николай Сойгор. Мой внук будет. Его шибко на машине работает. Есть еще Настя Сойгор — внучка мне будет. Она тоже дома́ строит. Вон там, где два больших тополя растут. Видишь, конечно?

— Вижу! — ответил я, поняв, что Аким Иванович уже давно не живет прошлым, что большая стройка захватила и его, старого человека.

Мы говорили с Акимом Ивановичем долго. На многие вопросы он отвечал уклончиво, потом поднялся и, оставив меня одного, принялся ходить вдоль склада. Вернувшись, сказал:

— Ладно, поздно уже; мне ходить и глядеть надо. Раз на службу попросился, надо глядеть...

Солнце уже совсем зашло за гряду дальних сопок, и густой лес на крутых склонах лилово потемнел. Ветер разбрасывал небольшие розовые облака и гнал их в сторону лимана, к морю. Облака плыли над рекой, остывая и темнея; они то заслоняли на короткое время неясный тонкий серп луны, то вновь открывали его, и тогда во всю ширь Амура пролегала сверкающая дорожка. Вдоль холмистого берега реки, где строился Озерск, стояли застывшие башенные краны, высоко подняв в синее небо ажурные стрелы с еле заметными в сумерках тросами. Сразу за палаточным городком раскинулось Большое озеро. Величавое и спокойное, оно было более темным у берегов, где рос густой кустарник, и очень ясным посередине, куда падал лунный свет.

...В один из дней золотой осени 1956 года стало известно, что старый нанайский поселок должен уступить место новому городу. Люди по-разному восприняли эту весть. Одни радовались, другие, особенно старики, затосковали. Тогда-то и вспомнила Анастасия Бельды о шамане Акиме Сойгоре. Маленькая, худенькая, с крохотным, сморщенным, как грецкий орех, лицом, Анастасия Никифоровна была по характеру суровой и властной. Она и сама умела шаманить, знала множество целебных трав, все лето собирала их в тайге и лечила больных. Когда, встревоженные вестью о новом городе, старые люди пришли к ней за советом, Бельды, покуривая трубку, спокойно выслушала их и решительно сказала:

— Дело большое, надо за сильным шаманом посылать, а я не могу...

В тот же вечер люди отправились на глухую таежную протоку, где жил Аким Сойгор. Они привезли его ночью на Большое озеро и упросили сразу же пошаманить. Пока Анастасия Бельды грела над очагом бубен, а другие жгли багульник, Сойгор прилаживал короткую юбочку, отороченную лисьим мехом, и навешивал на себя разные побрякушки из костей и жести. Ему подали бубен. Закатив маленькие подслеповатые глаза так, что исчезли зрачки, шаман судорожно дернулся, подпрыгнул и пошел плясать на меховом коврике, постукивая сухой лисьей лапкой в нагретый бубен, и выкрикивал:

— Чтобы города не было, чтобы города не было!

Почти час он кружился, плясал в дурманящем теплом тумане, потом, совершенно обессилев, повалился на коврик. Отдышавшись и придя немного в себя, Сойгор поднялся, шатаясь, как пьяный, вышел на улицу, сел на сырую от ночной росы землю и так просидел до рассвета — молчаливый, обмякший, чужой... Уже перед тем как сесть в лодку и отправиться обратно на свою протоку, он уверенно заявил: