Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— У них тоже было садоводство?

— Было. — И показала рукой вправо: — Вон тот небольшой участок остался от японцев. Ведь и моя работа в Уэндомари началась с японской яблоньки.

— Как же так?

Незаметно для себя Вересова начала рассказывать о своей жизни. Когда она приехала в Уэндомари, все здесь было незнакомо, дико, и приходилось вырывать у суровой природы каждую яблоньку, каждый ягодный куст. Да еще встречались люди, которые считали работу местных садоводов напрасной.

Она замедлила шаг.

— Сидишь, бывало, по три дня в городе, до хрипоты в горле доказываешь им пользу садов, а они смотрят на тебя да посмеиваются... Вот, мол, пристала, как банный лист, со своими фантазиями. Не до жиру, быть бы живу! Иному бюрократу да чемоданщику материковая клюква кажется слаще нашей клубники. — И, посмотрев на Ольгу, с улыбкой добавила: — Зато нынче разговор у них другой.

— Вы говорили, Татьяна Григорьевна, что все у вас тут началось с японской яблоньки, — напомнила Ольга. — Расскажите.

Они сели на еще не высохший от росы зеленый холмик.

— Я ведь тоже, Олечка, нежданно-негаданно с жаркого юга махнула к Охотскому морю, — начала Вересова почему-то немного печально. — Вот, думала я, выбрала себе специальность садовода, мечтала вывести новые сорта и, откровенно говоря, была уже у цели. И вдруг... Ну да ты сама все знаешь. — Она помолчала. — Когда мы в Москве сели в дальневосточный экспресс и я впервые увидала страну, мне вдруг стало так интересно, что позабыла свои печали. Помню, неизгладимое впечатление оставил Байкал. Целый день поезд мчался вокруг этого сказочного озера. Кто-то в соседнем купе запел: «Славное море, священный Байкал», — и, помнится, десятки голосов подхватили песню. В вагоне, как всегда, ехали разные люди, но долгая дорога быстро подружила их. Дальневосточники, понятно, только и расхваливали свой край. Иной, глядишь, живет где-то в глухой тайге, за сто верст от железной дороги, а так восторгается своей «глубинкой», что заслушаешься. Я одному такому патриоту сказала: «Можно подумать, что, кроме вашего Чумикана, нет лучшего места на земле». — «Может, и есть, а мне лучше и не надо. Ведь не место красит человека. Когда мы приехали в Чумикан, там, верно, было пустынно. А посмотрели бы, как выглядит наш поселок теперь...» Конечно, нынче и мы хвалим свои родные уголки, хвалим потому, что всей душой привязались к ним. Мне, например, кажется, что самое счастливое место на земле — долина Уэндомари.

— Мне, Татьяна Григорьевна, здесь тоже нравится, — не выдержала Ольга.

— Во Владивостоке, в ожидании парохода, мы прожили три дня, — продолжала Вересова. — Мне понравился этот город, раскинутый на холмах. Товарищ моего мужа целый день водил нас по улицам, показывал исторические места. Мы поднимались на Орлиный утес, где когда-то скрывался Сергей Лазо. С вершины утеса открылся чудесный вид на бухту Золотой Рог, где стояли на рейде океанские пароходы. Потом мы отдыхали в саду около памятника Лазо и, как стихи, я заучивала слова, высеченные на пьедестале: «Вот за эту землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!» И разве могла я думать, гуляя по Владивостоку с таким хорошим, счастливым чувством, что следом за мной по пятам крадется горе?

— Горе? — Ольга испуганно посмотрела на Вересову.

— Да, Олечка, большое горе. — У Вересовой слегка дрожали губы. — Мы приехали на Сахалин, чудесно устроились. И вот... в самом расцвете сил оборвалась жизнь моего мужа.

Ольга придвинулась к Вересовой, взяла ее руки в свои маленькие ладони, тихонько сжала их.

— И вот я оказалась одна в чужом краю, среди незнакомых людей. Что делать? Остаться тут, на Сахалине, или возвращаться на материк, к родному Черноморью, где я родилась, росла, училась? — Татьяна Григорьевна освободила руки, сорвала росшую вблизи алую саранку и несколько секунд задумчиво разглядывала ее.

Ольга чувствовала, как тяжело Вересовой вспоминать пережитое, ругала себя, что ни с того ни с сего разбередила душевные раны этой милой, доброй женщины. Рассказала бы о японской яблоньке — и все!

Татьяна Григорьевна продолжала:

— День, когда я решила уехать с Сахалина, выдался хмурый. Низкое небо плотно закрыто туманом, моросит холодный дождь. Хожу по городу, и горькое одиночество не покидает меня. Пройдя так несколько кварталов, вдруг увидала около японского домика яблоньку. Одинокое, хрупкое деревцо согнулось под тяжестью довольно крупных розовощеких плодов. Боже мой, что вдруг со мною сделалось! Позабыв обо всем, сорвала яблоко и, как оно было в дождевых каплях, надкусила. В это время, кутаясь в кимоно, из дома вышел японец.

— С кем имею честь? — спросил он, отвесив поклон.

— Вересова, — сказала я и стала извиняться, что сорвала яблоко.

— Пожалуйста, Бересоба-сан, — ответил учтиво японец. Назвавшись Мацумурой, он сорвал еще три яблока и пригласил в дом. — На улице очень дождик, пожалуйста, — сказал Мацумура, пропуская меня вперед.

Первое время мы жили с мужем в таком же японском домике с раздвижными фанерными стенами, и поэтому я ничуть не удивилась, когда Мацумура-сан раздвинул стену и я увидела, что за ней оказалась крохотная комнатка с циновками на полу и низким лакированным столиком.

Достав из тумбочки глиняный, расписанный черными драконами поднос, японец положил туда яблоки.

— Можно сидеть, Бересоба-сан! — и указал рукой на циновку.

Он взял сигарету, долго разминал ее пальцами, а когда закурил, то с минуту рассматривал меня внимательным взглядом. Он, видимо, хотел спросить, почему я вдруг заинтересовалась фруктовым деревом, но, как мне показалось, не мог подобрать нужных слов. Тогда я откровенно призналась ему, чем было вызвано мое любопытство.

— О Бересоба-сан! — оживился Мацумура. — На Корафуто [1] Японское название Южного Сахалина. есть фрукты... Тойохара [2] Японское название Южно-Сахалинска. — долинка солнца. — И назвал несколько фамилий домовладельцев, у которых были сады. Он подвинул поднос с яблоками, взял одно и надкусил своими крупными, ровными зубами. — Пожалуйста!

Из дальнейшего разговора я выяснила, в каком году Мацумура-сан посадил яблоньку, когда она стала плодоносить, как обработал Мацумура почву. Японец, как ни трудно ему было изъясняться со мной, охотно отвечал на мои вопросы.

— Почему только одно дерево у вас?

— Омацу-сан! — ответил японец.

Когда же на моем лице выразилось недоумение, он три раза хлопнул в ладоши. Тихо, будто не касаясь пола, в мягких туфлях и в ярком шелковом кимоно, стянутом в талии широким оби [3] Пояс на кимоно. , вошла жена Мацумуры. Она сперва поклонилась мужу, потом мне.