Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Омацу-сан! — повторил он, и вместе они не без труда объяснили, что яблоня посажена в честь пятилетия их супружеской жизни.

— Сколько же ей лет?

Мацумура поднял правую руку и пошевелил всеми пальцами.

— Пять?

— Так, Бересоба-сан!

Омацу-сан принялась угощать меня чаем, но я отказалась, сославшись на недостаток времени.

Проводив меня до калитки, японец спросил:

— Бересоба-сан хочет свои фрукты?

— Все может быть, — сказала я и поблагодарила за любезный прием.

— На земле Корафуто можно!

К концу дня погода переменилась. Ветер разорвал тучи, и сквозь просветы засияло солнце. Стало немного светлее и на душе. Я шла и думала о яблоне, о беседе с японцем, стараясь не забыть адреса домовладельцев, у которых, по словам Мацумуры-сан, были сады.

Мысль о немедленном отъезде на материк отодвинулась, ее сменила пока что смутная мысль о возможности начать здесь любимую работу. Однако надо было хорошенько все обдумать, с кем-нибудь посоветоваться, — может быть, даже зайти в партийную организацию. «Правда, там теперь не до садов. Нужно восстанавливать новый, освобожденный край, пустить бумажные комбинаты, организовать рыбацкие колхозы. Так что там со мной и разговаривать не станут».

Вечером я пришла к сослуживцам моего мужа.

— Танечка, где вы были? Павел повсюду ищет вас, он все устроил с билетом на пароход.

— Знаете, Мария Михайловна, я никуда не уеду. Я решила остаться на Сахалине. — И обо всем ей рассказала.

— Вот и молодец! — обнимая меня, ответила Мария Михайловна. — Край новый; скоро потянутся сюда русские люди, начнут осваивать его. Вот увидите, будут и сады разводить.

Спустя неделю японская таратайка на резиновом ходу везла меня в Уэндомари. Маленькая, как пони, лошадка, опустив голову, неторопливо перебирала короткими мохнатыми ногами, точно дремала на ходу. Под стать ей был и возница, Захар Степанович, сухонький, лобастый старичок с клиновидной бородкой.

— Скажите, Захар Степанович, вы уже бывали в долине Уэндомари?

— Ездим, как же; наши северяне всю зиму лес там валили, а нынче вывозим оттуда на побережье.

— Где же вы эту таратайку раздобыли?

— Трофей! — повернувшись ко мне и хитро блеснув глазами, произнес он.

Узнав, что я еду работать по садоводству, Захар Степанович ничуть не удивился. Он сообщил, что видел в долине несколько десятков яблонь и слив.

— У нас, на Северном, и то кой у кого сады растут, а здесь, на Южном, почему нет? Земля тут благодатная, мягкая, влаги и солнца хватает.

— Я тоже думаю, что земля здесь хорошая.

— Все, милая, от людей зависит, все дело рук человеческих.

Помолчав с минуту, спросил:

— Замужем?

— Была, Захар Степанович, недавно овдовела.

— Тут, на Южном?

— Да.

— В работе забудешься, — сердечно, с участием сказал он. — Отец с матерью есть?

— Есть, Захар Степанович.

— Это хорошо.

Старик помолчал и принялся подгонять лошадь, стыдя и ругая ее всячески, но беззлобно:

— Ишь ты, заелась тут, на чужой земле, Карафута ленивая! Повезешь ты у меня бревна — сразу жирок спустишь!

И, точно вняв словам старика, лошадка вдруг рванулась вперед и понеслась по кочкам.

Приехав в Уэндомари, я поселилась в пустом, заброшенном доме. Кругом ни души. Иногда, правда, заходили на часок-другой лесорубы, но вскоре и они уехали. Днем, пока я знакомилась с долиной или возилась около яблонь и вишен, оставшихся от японцев, время бежало незаметно. Как только Уэндомари погружалась в сумерки, становилось жутко. Запру на засов дверь, сяду у окна и думаю: «С чего же начать новый день? Снова бродить по лопухам и бамбучнику? Снова стоять у японских яблонь, которые ничего решительно не говорили мне: в каком году посажены, какой за ними был уход?» Однажды я забрела так далеко в сопки, что едва не заблудилась. А тут, откуда ни возьмись, в кустах завозился медведь. Вот — думаю — встреча! Если побегу, то и он за мной. Тогда, не помня себя, подняла с земли камень и швырнула в него. И что бы ты подумала? Медведь от меня бегом. Пришла домой, от страха еле живая, заперлась и так просидела весь вечер. Когда успокоилась, вспомнила Южный, одинокую яблоньку Мацумуры-сан, адреса, которые он дал мне, и сразу пришло решение: поехать в город.

Дня через три, на счастье, получила телеграмму, что в долину едет научный сотрудник Леонид Ефимович Рыбаков. Я и удивилась и обрадовалась. Значит, в городе не забыли меня.

Когда приехал Рыбаков, мы сразу же стали изучать долину Уэндомари. Действительно, здесь всегда ветер, даже в самую жаркую погоду. Хорошо ли это для фруктового сада или плохо, — мы не знали. Однако оставшиеся от японцев яблони — одни были с прямоствольной кроной, другие стелющиеся — чувствовали себя отлично. Они недавно отцвели, и ветки были густо усыпаны плодами.

Я рассказала Рыбакову о встрече в Южном с Мацумурой и назвала другие адреса японцев, у которых были сады.

— И отлично, Татьяна Григорьевна, — обрадовался он. — На днях поедем с вами в научную командировку.

— Куда? — не сразу поняла я его.

— В город, по адресам японцев.

Целый месяц мы собирали в Южном посадочный материал, составили подробное описание каждого деревца, каждого ягодного куста. Оставшиеся в городе японцы отвечали нам охотно. Один старый портовый служащий сказал, что земля Корафуто самой богиней солнца Аматерасу-Оми-Ками предназначена для фруктовых садов и хризантем. Я заметила, что Сахалин издревле русский остров, на что японец, недоуменно пожав плечами, ответил:

— В наших книгах об этом ничего не написано.

В августе я выехала на материк. Во Владивостоке и Хабаровске мне удалось получить много посадочного материала. Здесь были и яблони, и груши, и крыжовник, и земляника, и малина, и черная, и красная смородина, и даже несколько сортов гибридного винограда. Не без труда я погрузила все это хозяйство на пароход и доставила в долину.

Поздней осенью в Уэндомари был заложен коллекционный сад. С этого времени я почувствовала, что начинаю всерьез привязываться к Сахалину. Все мысли, все тревоги были о хрупких, тоненьких саженцах, которые вот-вот запорошит снег, закачает студеный ветер с океана. «Выстоят ли они?»

— Выстояли! Я видела, что выстояли! — перебила Ольга и призналась, что уже успела обойти полдолины и осмотреть яблоневые сады и ягодники.

— Ну, и как они, по-твоему? — сдерживая улыбку, спросила Вересова.

— По-моему, Татьяна Григорьевна, хороши!

— И по-моему тоже. Только это не те, первые... Те как раз и не выстояли. Пришлось пустить под топор.

— Под топор? — Ольга уставилась на Вересову. — Почему под топор? И виноград тоже?

— Как раз о нем мы меньше всего думали, — сказала Вересова как можно мягче, словно не хотела обидеть Ольгу. — Первый год пустили под топор почти все — и плодовые деревья, и ягодники. На второй — больше половины. На третий — то же самое. И только на четвертый год кое-что поняли...