Семен Бытовой - Десять тысяч лет

На заставе догадались: поскольку в слове «товалыша» вместо буквы «р» стоит буква «л», то и слово «лай» следует читать «рай». Егор, вспомнив эту историю, подумал, не затеяли ли самураи какую-нибудь новую «игру» с бревнами?

Солнце уже заметно переместилось к западу. С горных вершин повеяло холодком. Амур потемнел. Вода стала тусклой, и на ее волнах кое-где появились белые гребешки. Однако небо не предвещало резкой перемены погоды. Солнце, уходя за гребни Хинганского хребта, окрасило в малиновый цвет облака на горизонте. Этот приятный, спокойный цвет предвещал тихий, теплый вечер и звездную ночь. Высокая вершина Ястребиного утеса, не затянутая туманной дымкой, подтверждала это.

Еще несколько бревен проплыло по реке. Одно совсем странное: короткое, тупоносое, не обструганное. По бокам его торчали, словно крылья, две одинаковых ветки. Другие бревна подбрасывало волной, вертело, кружило, а это плыло спокойно.

Метрах в пятидесяти от берега оно наткнулось на широкий камень. Остановился и Егор. Ему хотелось узнать, останется ли бревно на месте или течение все же сдвинет его с камня и понесет дальше? Но пограничник отлично видел, что течение обходит камень, лишь густая, некрупная рябь играет возле него. И вдруг лесина покачнулась, задвигалась, отделилась от камня и медленно, словно кто-то управлял ею, поплыла на песчаную отмель. Егор стал искать в зарослях жердину, чтобы подцепить ее, но такой жердины не оказалось. Тогда он вспомнил про косу. Малявин вошел в воду, зацепил острием косы за ветку и сильно потянул бревно к себе. Оно пошло необыкновенно легко. Но Егор почемуто не удивился этому. Осмотрев его со всех сторон, пограничник спокойно, не торопясь, снял винтовку.

— Хватит, вылазь! — сказал он строго. — Подумаешь! Вылазь, говорю тебе! Ваша тут рай!

Тихо.

Егор стал обеими ногами на бревно и потоптался по нему. Морщинистая кора глубоко прогибалась. Внутри кто-то простонал. Малявин спрыгнул. Прогнутая кора приоткрылась, как крышка сундука. Там лежал человек. Верхняя губа была у него приподнята и обнажила ряд желтых крупных зубов. Егор узнал самурая.

— Встать! — крикнул пограничник, щелкнув затвором винтовки.

Тот, кряхтя, поднялся, сложив руки на груди, и низко поклонился.

— Руки вверх!

— Хорсо, капитана, оцень хорсо. Я бедный музицка. Рис нету, бамбука есть. Японьска сордата стрыряй, стрыряй... Ой, проха, росукэ тварысца. Когда Маньцзюрка сывобода будет — совсем не знаю...

Из его маленьких раскосых глаз брызнули слезы.

Малявин обыскал нарушителя.

— Бедный, значит? Рису нету, тебя били, значит, бамбуковыми палками? Так? Значит, неизвестно тебе, когда в Маньчжурии будет свобода?.. Так!..

— Ой, савсем, капитана, проха.

— А зачем же ты в бревне поплыл?

— Хорсо так. Японьска сордата не видит. Многа быревна пырвет — моя быревно тозе пырвет.

Егору было весело. Показав рукой в сторону чужого берега, он спросил:

— Обратно хочешь?

— Туда? О, деро будет!

— А деньги есть?

— Скорька надо?

— Десять тысяч иен!

— Деро будет! Хорсо!

Егор Малявин почувствовал, что кровь хлынула к лицу. В висках заколотилось. Он решительно шагнул к самураю, схватил его за руки и так дернул их вверх, что тот чуть не повалился в воду.

— Молчать! Бедный мужичок! Марш на заставу! Не оглядываться!

Он быстро повел японца.

— Нет, — говорил Малявин, докладывая начальнику, — лес штука серьезная. Скажем, та лиственница, что у нашей конюшни...

— Все ясно, товарищ Малявин, — перебил его начальник. — Идите отдыхать. Вы, наверно, очень устали...

Летом, особенно в июле, когда мелеет Амур, даже издали виден наш Рыбный остров. И стоит только пройти хорошему ливню или подняться шторму на реке, как остров мгновенно уходит под воду. Наверху остаются лишь стебельки чернотала или макушки черемухи, как бы давая знать, что под ними находится остров. А рыбы на нем какой только нет! Схлынет вода — и в зарослях остается множество разной рыбы. Тут и сазан, и сом, и зубастая щука, и таймень, не говоря уже о всякой мелочи, вроде подлещика или пескаря. Однажды в зеленых кустах застряла рыба-калуга, не очень, правда, большая — пудов на семь. восемь. Уперлась огромной головой в камни, бьет хвостом по траве, задыхается, а сдвинуться с места не может.

Бывало смена наряду придет, наберешь полмешка рыбы всякой и несешь на заставу. По правде сказать, приелась она. Да и старшина стал нас поругивать. Продуктов, говорит он, в каптерке сколько угодно, а вы все рыбу тащите. И повар, Никита Кисейный, тоже коситься начал.

— Что у меня тут, «Метрополь», что ли? — говорил повар. — Один щуку заливную заказывает, другой — уху из пескарей требует, третий — окуня в сливках захотел. Да ну вас, хлопцы, надоело.

Ефрейтор Никита Кисейный действительно был поваром московского «Метрополя». До армии служил он там два года и звание имел «повар третьей руки». Он больше на супах-бульонах практиковался, лишь перед самым призывом его перевели на вторые блюда. Правда, когда он прибыл на заставу, то целый год скрывал свою профессию. Говорит, стеснялся. Конечно, молодому пограничнику не очень-то было интересно стоять у плиты — варить да стряпать, когда кругом кипят боевые дела. На второй год не выдержал наш товарищ Кисейный, открылся.

Дело происходило глубокой осенью. По ночам ручейки охватывало уже ледком. На сопках лежал и не таял первый снежок. Одним словом, началась самая фазанья пора. В то время был у нас поваром Валентин Гармаш. Не ахти какой искусник, но щи да кашу варил исправно.

Пошли фазаны, и он их по-своему, по-обыкновенному стал готовить. Заложит пяток петухов в общий котел, скажем, в суп— и дело с концом. Вот тут-то и заговорил «Метрополь» у Никиты Кисейного.

— Товарищ Гармаш, да разве годится этакое добро переводить! Разве фазана в перловку закладывают? Фазана по-министерски надо готовить: с перьями, под розовым соусом.

— По-министерски? С перьями? — спросил Гармаш, уставившись на Никиту удивленными глазами. — Ну-ка, повтори!

Никита спокойно растолковал ему, как нужно готовить фазана.

Назавтра, чуть свет, Кисейный отправился в ближайший распадок. Прихлопнул из мелкокалиберки двух петухов-красавцев и курочку. Принялся за дело.

Валентин, не скрывая своего любопытства, следил за каждым движением Никиты и особенно за тем, как он выщипывал У птиц перья и не кидал их, как это делал он, Гармаш, в помойное ведро, а складывал рядышком на табуретку.

— Их отдельно, что ли, варят? — спросил он вполне серьезно.

Кисейный едва сдержал улыбку.

— Не стой тут без дела. Шпарь кипятком, — сказал он строгим тоном.

Вечером, в обычное время, пришли мы на ужин. Только переступили порог столовой, как из кухни повеяло таким ароматом, что мы невольно переглянулись. Ни слова не говоря, уселись за стол. Тут распахивается дверь, и на пороге появляется в белом халате Никита Кисейный с длинным противнем, на котором, ровно живые — перышко к перышку — сидят три фазана. Он ловко ставит противень на стол, форсисто взмахивает салфеткой и говорит: