Альберт Усольцев - Светлые поляны

Да, загонка с рыжими пролысинами была его, Витьки. И Бориса Сиренчикова…

«Сволочь, — подумал Витька, поворачивая к деревне. — Торопился к последнему рядку… Чтобы руку председатель пожал принародно! Гад ползучий…»

Боря встретил его сообщение спокойно. Даже не пробовал отказываться. Только поинтересовался:

— Сколько рядков сдохло?

— Четыре.

— Ну-у, из-за четырех рядков колхоз не обедняет.

— Не в рядках дело…

— А в чем?

— Сволочь ты, Боря, вот и все, — только и нашел что сказать Витька.

— И, может, ты сам отчасти виноват, — сказал Боря. — С Серком не управился…

— На четырех рядках? Кряду? Я, может, и виноват, но на Серка не кати бочку!

— Согласен — Серко тут ни при чем. Ты не виноват. Я подрезал четыре рядка. Ну и че?

— Пойдем к председателю, повинимся.

— Зачем? Он заметил эти рядки?

— Я заметил.

— Ты-ы, — протянул Боря. — Ну дак и молчи.

— Пойдем, Боря, к председателю…

— Если ты о трудоднях, пускай списывает — нужны они мне, как рыбе зонтик!

— Не о трудоднях…

— А о чем?

— Обманули мы его. Он нам доверил поле, а мы обманули.

— Витюха, всего ведь четыре рядка, а не поле…

— Четыре не четыре, а мы обманщики. Пошли, Боря!

Голос Витьки прозвучал настойчиво. Было ясно, что если Сиренчиков откажется, то Черемуха пойдет один. И повинится. Конечно, после такого Макар Блин не только не станет с ним, Борисом, здороваться «по ручке», но и не взглянет на него при встрече. Знали все в колхозе: не любил председатель обмана. Даже в малом. «Обманщик хуже вора», — любил говорить он.

— Ладно, уговорил, — согласился Сиренчиков. — Но давай все-таки свалим на Серка? Он же не человек, мерин, промигается?! А?

— На Серка? — спросил Витька тихо.

— Ну!

— Не человек, говоришь?

— Лошадь…

Продолжить Боря не успел. Витька развернулся и ударил его по лицу. Лицо Сиренчикова было большим и мягким. Казалось, что рука попала в тесто.

С садом дело обернулось иначе, чем думали черемховцы. Хоть появилось около садовой сторожки электричество, но ни прожектора, ни страшного проволочного ряда, который «дергает и держит, пока сторож не допоспет», устроено не было.

Произошло удивительное. По просьбе Астахова свалили высоченный тын. Контрольную полосу засеяли клевером. Овчарки были проданы райпотребсоюзу и встали на охрану его складов. Не стало сторожа. «Бердана» была отдана на птицеферму отпугивать от цыплят коршунье. И остался черемховский сад без защиты: без тына, без охраны.

Насторожилась черемховская ребятня: что-то будет. Может, трудодни с родителей станут списывать в тройном размере или к прокурору списки направят. Судили-рядили на разные лады, пока на Поцелуйке, где после картофелища калились на солнце ребята, не появился Астахов. Присел он в ребячий кружок и сказал:

— Ну, пластуны, кто желает отведать первой малинки, милости прошу, поспела.

Сказал, как по ясному небу молнией резанул. Не верили своим ушам «пластуны» — столько лет подкрадываться к саду хитрым разведчиком, а тут предлагается войти смело, во весь рост. Да не просто войти, а малинную делянку освежевать.

Астахов не уговаривал. Разделся, искупался, оделся и, ни прощай — ни до свидания, ушел. Если бы он настаивал, определял время и срок прихода, то, пожалуй, ребятам бы еще на два-три дня хватило суждений вокруг столь странного предложения. Не зайцы, морковкой в сени не заманишь. Предложение было столь соблазнительным, что даже у самых осторожных терпеть до завтрашнего дня не было сил. Натянули трусишки, штаны и отправились в сад, на третью делянку, на которой, кроме красной малины, росла самая вкусная — желтая.

По старой привычке продвигались по саду осторожно, разведческим шагом, низко пригнувшись, мелкими перебежками, с подробной оглядкой кустов, словно за каждым ожидался охранник с солевым зарядом. До самой третьей делянки никто им не встретился, никто не остановил. Ворковали где-то рядом старушки-садовницы, но голов их из-за высоченных кустов вишенника не было видно. И на делянке никого не было. Золотисто блестела желтая малина. Ее можно было есть по ягодке, неторопливо, не целыми пригоршнями, как раньше, не прячась под колючие кусты и не вздрагивая при каждом шорохе.

Несколько минут щипали малину резво. Но потом движения стали вялыми. Конечно, какой интерес, когда так легко достался проход на делянку — ни тебе высокого забора, ни контрольной полосы, ни пластунских переползов, ни сигнального Витькиного семафора с крыши. Никто не свиристел соловьем, не ухал филином, не щелкал клестом, сообщая друзьям об обстановке. Чего сообщать — пусто на дороге, и делянка свободна.

Кито так расстроился, что потерял аппетит и сказал обиженно:

— Эка невидаль, малина! Да у меня ее с детства организм не принимает.

— А раньше принимал? — с подковыркой спросила Доня, уплетавшая сочную спелую ягоду за обе щеки.

— Раньше было другое дело, — лениво вытягиваясь на траве-конотопке, проговорил Кито. — Сравнила звезду с горохом.

Шурик поддержал Кито:

— Пускай городские едят под завязку.

Под «городскими» Шурик разумел Доню. Доня не участвовала в прежних набегах: она лишь помогала готовить снасти — крючки, ходули, маскировочные шляпы, свистки-сигналки. За это ребята приносили ей то кислых яблок, то твердого крыжовника, то крепких, как грецкие орехи, слив. А малины не приносили. Малину в карман не положишь. В пестерюшку — тоже, с пестерюшкой враз заметят и запишут в председательскую тетрадь. А потому сейчас Доня налегала на малину с таким усердием, что не заметила, как наелась под завязку. Она неожиданно ойкнула и опустилась на землю. Шурик закричал на нее:

— Чего расселась как клуша! Давай бегай, утрясай…

И Доня, будто заводная игрушка, начала носиться по кругу, натыкаясь на разлапистые кусты акации, полуподковой стоявшие в защитной полосе.

Неприметно накатилась туча. Бежать из сада в деревню не было резона: над крышами домов уже висела серая водяная сеть, а потому ребята и спрятались под акацию. Дождь прогремел по-летнему торопливо, с завидной легкостью пробивая насквозь листву, разбросал по дорожкам блестки лужиц и, развесив на деревьях защитной полосы на просушку серебряные нитки, резво унесся в хлебные поля.

Густо-зелеными кострами вспыхнули стланцевые яблони. Неспешно охорашивалась черная слива, издали похожая на затянутую в креп женщину.

Будто свежеиспеченный хлеб исходила паром земля, спокойная от своей доброты и силы.

У выхода ребят повстречал Астахов. Нес он электрический провод к водяному насосу.

— Поработали? — спросил Астахов, подмигнув Доне, едва переставлявшей ноги.

— Наягодились, — сказал Шурик.