Альберт Усольцев - Светлые поляны

— Вот и хорошо. Какие будут вопросы?

— Спасибо, — поблагодарил садовода Шурик.

— На здоровье! — ответил Астахов.

— Можно нам завтра еще прийти? — спросил Витька, выступая вперед.

— Пожалуйста… И завтра, и послезавтра, и каждый день, — обнадежил Астахов, сворачивая на тропку, ведущую к водокачке.

— Не просто ягодиться, а работать, — пояснил Витька смысл своего вопроса.

— Всегда по пути, — произнес Астахов. — Только слышал я, будто в пионерский лагерь вас отправляют на летний отдых. И путевки заказаны…

— Траля-лям, траля-лям, день работам — два гулям! — обрадовавшись, захлопала в ладоши Доня. — Я по лагерю так стосковалась!

Но Кито сообщение Астахова не обрадовало.

— Мой организм пионерские лагеря с детства не принимает, — сообщил он свое мнение, хоть и ни разу не был ни в одном лагере. И Витька тоже не был. И Шурик в прошлом году отказался. Только Доня поехала. Вернулась загорелая, радостная, в белой панамке: «А мы в лагере в поход ходили!» — «Подумаешь, — усмехнулся Кито, — если на то пошло, дак мы из похода все лето не выходим». — «А мы в лагере жуков собрали!» — «Подумаешь, — и на это возразил Кито, — да я жужелиц штанами сколь хошь наловлю в один присест!» Особенно ребят возмутило сообщение Дони, что в лагере после обеда нужно обязательно ложиться спать. А когда Доня честно призналась, что и купались под надзором воспитательницы по пятиминутке в день, то от насмешек ей не стало проходу.

Приуныла ребятня, прослышав о пионерском лагере.

— Не поеду я в лагерь, — сказал Витька.

— Я тоже, — поддержал его Шурик. — Пускай городские едут.

Шурик опять имел в виду Доню.

— Отправят насильно, коль разнарядка из района придет, — со знанием дела проговорил Кито. — Пестерюшки в руки — и але!

В лагерь ездили со своей постелью: постилахой так называют в Зауралье матрац, с подушкой, легким одеяльцем и простынями.

— Как пить дать, отправят, — согласился с Кито Шурик.

— А что, если нам убежать из дому? — предложил Витька.

— Куда? — спросил Кито.

— Сделать вид, будто в лагерь поехали, а самим тю-тю…

— Куда «тю-тю»? — повторил вопрос Кито. — Наша земля вся наизусть известна.

— Вот сюда, в сад, — сказал Витька, взглянув на Астахова: как он отнесется к его словам.

Астахов молчал, словно и не слышал ребячьего разговора.

— Садовую бригаду можно на огород отправить. А мы с ягодой управимся…

— Под завязку? — съязвил Кито, намекая на Донин аппетит.

— Две недели переживем, в смысле, поработаем, и здрасьте! Только белые панамки надо достать, чтоб об обманке никто не догадался. Дядя Семен, вы согласны? — спросил Витька.

— А не попадет мне на орехи? Вдруг кто-нибудь из родичей заявится в лагерь на свиданку.

— Это в покос-то?! — удивился Витька, окинув Астахова снисходительным взглядом. — В сенокосную пору большакам некогда по свиданкам расхаживать. Дай бог, до постели добраться да лечь повдоль.

— И верно, — понял свою оплошность Астахов. — Ну я не против. Готовьтесь к проводинам.

Любил Макар Блин встречи да проводины. Гостям, шутил он, бывают рады два раза: когда встречают и когда провожают. Или у него характер был такой, или сама обстановка подсказывала, но даже самое маленькое событие он обставлял торжественно. Вот и сейчас, вроде невелика была задача — отправить ребят в пионерский лагерь, а он целый праздник построил. Другой председатель бы и усом не повел, ну в крайнем случае подводу выделил, а Макар Блин ранним утром дал команду колхозному оркестру играть «Марш артиллеристов». Еще в гражданскую служил он ездовым при тачанке, а потому и считал себя артиллеристом. Этот марш исполнялся только в особо торжественных случаях.

Женкист красовался в выездной сбруе. Начищенные мелом медные бляшки ослепительно сияли. А длинная грива его была заплетена в косички.

Перед центром Витька сказал:

— Ладно, дядя Макар, езжайте по своим делам. Мы тут по лавам через Миасс перебежим — и в лагере.

И в самом деле, рассудил Макар Блин, лагерь вон он, на виду. По узеньким деревянным жердям-лавам переберутся на тот берег — и, пожалуйста, лагерная мачта с флагом. А если отвозить кругаля, по большому мосту — полдня не хватит. А надо еще успеть в райфинотдел да в райком заглянуть по делам. Подумал-погадал председатель и согласился:

— Идите. Только чтобы все было путем.

Повыскакивали ребята из ходка, позабирали свои узлы с постелями, навьючились, словно верблюды, да и направились к лавам.

Знать бы, как дальше дело обернется, так не пожалеть дня и проводить ребят до самого лагерного начальника. Но наперед в жизнь не заглянешь. И не мог предположить, чем ответят на его заботу эти пареньки, а потому и помахал вытянувшимся цепочкой ребятишкам:

— Лодыря гоняйте с умом!

Об окончании смены условились: Астахов поедет встречать ребят вроде бы как в лагерь, а сам завернет в сад. Заберет отдохнувших. Для верности и убедительности карточки на каждого выпишет, где будет сказано о прибавке в весе. Это специально для председателя, чтобы не усомнился в маленьком обмане и не обиделся — все ж хоть председатель и был строгай строгаем, а о ребятишках заботился не хуже отца родного.

У самого Макара Блина детей не повелось. Жена его, Стеша, после работ на лесозаготовках хворость какую-то получила — что ни ребенок, то выкидыш. «От надсады, — сетовали деревенские бабы, — не пожалел голова свою половину». А как пожалеешь — не наряди сегодня жену на работу, завтра на тебя пальцем станут указывать: в деревне ведь и иголка на виду. И на языках не задержатся горькие обидные слова. В первый послевоенный год Стеша умерла. Тихо так, спокойно, во сне умерла. С тех пор и жил председатель бобылем. Не то чтобы и бабенок не находилось, и не то чтобы не хотелось ему кровь погорячить, а вот не женился — и все.

В его доме в военные годы воспитывался ленинградский мальчонка. Минька-Гринька звал его Макар. Мальчишку подобрали после бомбежки на льду Ладоги. Ни матери, ни отца, ни метрик, ни знакомых. Макару, когда отдавали этого заморыша в детдоме, так и сказали — сам назови, как пожелаешь. Назвал его Макар Минеем, а когда мальчишка, отболев, смог говорить складно да мыслить, то и имя свое сообщил — Гриша. Вот и величал своего приемного сына Макар Минькой-Гринькой.

Так сжился с ним, души не чаял, вроде как бы родной крови и был Минька-Гринька. Но вот после войны пришел из плена отец, чудом разыскал своего сына и увез. Минька-Гринька сейчас жил в Ленинграде и письма писал часто: «Здравствуйте, папа Макар Дмитрич! Пишет ваш сын Минька-Гринька…» После смерти жены и отъезда приемного сына словно опустел дом Макара Блина. Дом его старинный состоял из двух половин. В войну в одной половине жили эвакуированные. А сейчас ее занимал Астахов. Половина не отапливалась. Лишь на зиму в ней ставилась печка-времянка. Летом же прохлада была как раз к месту: накалишься в полях, войдешь в хорому, а в ней — рай небесный.