Альберт Усольцев - Светлые поляны

— Крикнул, верно. Есть больно хотелось. Все восемь цилиндров робили на полную мощность — требовалась «горючка».

Кито смешно потянул носом. В березняке колка Доней был разведен костер. Нос Кито так был устроен, что по одному запаху он мог определить, в каком черемховском доме лепехи к празднику стряпают. Маковые ли, смородинные, с бояркой, калиной — эту разницу произвести Кито тоже не составляло большого труда.

— Никак лепеху принесла? Боярошную…

— Принесла, — не удивилась отгадке Кито Доня. — Чем-то надо такую ораву кормить…

Доня ворчала как заправская хозяйка: незлобиво и заботливо. То, что утром всю заправку, приготовленную на окрошку, смолотили, обеспокоило, то, что появился аппетит и половина поля оказалась распаханной, радовало. Не в голодный год живем. Пришлось еще раз с корзинкой сбегать на склад. «Мяса мужики требуют! — соврала кладовщику. — Без мяса, на траве, говорят, далеко не уедешь. Сохи ведь в руках-то!» Кладовщик, скупердяй, отправил к председателю, надеясь на отказ, — скажи, пожалуйста, какие принцы выискались, мясо им подавай! Пахари! Макар Блин выслушал Доню с полным серьезом. Сказал коротко: «Закономерно! С травы, то бишь с огородной зелени, соху в руках долго не подержишь!» И записку кладовщику черкнул: «Выдать мясо согласно требованию».

— Никак суп в казане булькотит? — опять потянул носом Кито.

— Суп. Только, Владимир, мясо еще недоварилось… Не смей раньше времени кричать свое «Налетай, подешевело!». Слышишь?

— Слышу, — вздохнул Кито. — И рад бы промолчать, да восемь цилиндров работают на полную железку… Р-ребя, налетай, подешевело!

Это было сигналом к атаке на стол, так заботливо приготовленный Доней в березняке.

— Мальчики, мясо же не уварилось, — попробовала отстоять суп Доня.

Куда там! Хлебали прямо из казана, с веселой толкотней, радостно обжигаясь — так когда-то за одной чашкой сидели большие деревенские семьи.

— Мясо в цилиндрах доварится! — дал новую команду Кито, подцепив хороший кусок. — Поле нас ждет, Донюшка… Не сердись…

— А я и не сержусь, мужики, — просто сказала Доня. Она сидела на пеньке, скрестив на груди руки. Ну точь-в-точь настоящая взрослая хозяйка большой семьи.

Ребята оторопели — мужиками их назвали.

— Мужики, — утвердила свое слово Доня. — Раз поле пашете, кто же вы еще такие?!

И хоть ребята не пахали поле, а всего лишь распахивали картофелище, никто опровергать Доню не стал. И лестно все-таки. Мальцы, шкалда, арда, пацаны, челеда — чего только не наслушались за свои тринадцать-четырнадцать! А тут — мужики! И словно отрубила. Ни тени иронии в голосе, ни смешинки в глазах. На полном серьезе — мужики. Кито от радости частушку сочинил:

— Ай, да Доня, ай да свет, мужики в тринадцать лет!

И, сознавая свое величие, «мужики» еще яростнее заработали ложками. А Доня смотрела на них и беспричинно улыбалась. Попав в лихую военную годину из большого города в деревню, она, напуганная самолетным ревом, разрывами бомб, своими глазами увидевшая, как на Ладожском озере вместе с пассажирами ушла в ледяную воронку впереди идущая машина, потеряла способность смеяться. Даже улыбка у нее выходила грустной — точно она собиралась заплакать. «Мама Настена», пришедшая в детдом выбирать, наверное, и взяла ее потому, что все старались понравиться «новой маме», как перед встречей с колхозницей объяснила воспитательница, и улыбались. А Доня сидела, грустно сложив руки на груди. «Господи! — воскликнула тогда «мама Настена», — да ты же деревенская! Как тебя зовут?» — «Не знаю, — сказала девчушка. — Не помню… Здесь назвали Асей…» — «Ты же, как моя дочурка, Доня, Домна! — тихо проговорила «мама Настена». — Домна ты! Донюшка…» — «Да, — тихо согласилась Ася, — имя я сама себе выбирала…» Да что же это такое война?! Детей, потерявших все — имя, фамилию, спрашивают, как бы они хотели назвать себя?!

«Пойдешь со мной?» — спросила тогда «мама Настена». «Да». — «Можешь звать меня тетей Настеной». — «Ладно. Я буду звать вас мамой На-стеной…»

«Мама Настена» хоть и была очень строгой, но научила Доню улыбаться. Первый услышанный от девчушки смех был отмечен в календаре как день рождения. Ведь ни метрик, ни прочих точных данных война не сохранила, и «маме Настене» сказали в детдоме: «День рождения установите сами».

Давно убежали на свои загонки ребята — жаркое солнце не давало надежды на купание и короткий сон под березами, чем всегда заканчивался колхозный обед, а Доня все сидела на пеньке, скрестив руки. И посуду помыл выделенный «дежурный», и костер загасил, и казан песком почистил… А Доня все сидела, не смея двинуться, — ей сегодня показалось, что на этой, временно приютившей ее земле она сможет остаться навсегда. На всю жизнь!

Удивительным был этот вечер: луна выкатилась ранняя, красная, распаренная, будто после хорошей бани. Солнце не зашло, а как-то неловко упало за дальние дубравы, словно предоставляя луне право проследить за последними рядками, распахиваемыми ребятней. На крайнем загоне ребята смешались — охота каждому было окончить поле. И распахивали всеми восемью парами, не соблюдая очередности. Так было задумано — кому достается последнее междурядье, тому и повезло. Тому и начинать распашку на второй ряд, после нового дождика. А это уже многое означало — председатель Макар Блин с этим человеком здоровался «по ручке». Поздороваться мальцу за ручку с самим председателем — не хухры-мухры. И с большаками он не со всеми так ведет себя, держит «дистанцию», как сам учено выражается. Деревня имеет свои неписаные законы поведения главы колхоза: крут в характере, но справедлив — примет; любишь повеселиться, но знаешь меру — примет; скуп в копейке, но в трудный час придешь на помощь — примет!

Макар Блин в Черемховке по всем статьям «был чист»: жена умерла своей смертью, за новыми судьбами не гнался, жил-холостовал, но дом держал в чистоте и на работу не появлялся в неглаженой рубашке, а потому и даже среди мальцов у него был большой авторитет. Конечно, этот авторитет во многом зависел от большаков — застольные домашние беседы не утаишь. Но мальцы сами себе составляли «реестр» — это тоже слова Макара Дмитрича — на председателя. Поздороваться за ручку с головой колхоза — выше чести в Черемховке не было. Потому и последняя борозда разыгрывалась вслепую, на счастье — кому повезет. И как в сиреневом цветке трудно отыскать свое счастье — зорьку с пятью лепестками, — так и эта последняя борозда была загадкой — кто опередит. Впрочем, можно было и придержать своего «верхака», коль мог при лунном свете высчитать количество рядков и приходящихся на них распашников. Но такое вряд ли было возможно, и ребята старались вовсю, каждый ожидал последней счастливой борозды.