Альберт Усольцев - Светлые поляны

Во как, словно горстью гороха в стенку кинул. И добавил негромко Макар Блин всего два слова, два таких важных для Григория слова:

— Покудова садись, Гриша.

Григорий поначалу не поверил — больно крутым было мнение. Решить, правда, ничего не решили, но настроение выказали. «Садись, Гриша…» Не шутит ли? Нет, кажется, шутка в голосе не чувствуется, на полном серьезе произнес эти два слова. Два таких великих слова!

Вон оно как повернулось. И запомнил Васильев тот долгий взгляд, которым, прежде чем сказать ему эти два слова, голова колхоза обвел всех сидящих за столом. Очень долгий и внимательный взгляд. Словно председатель читал мысли каждого своего колхозника, оценивал и делал вывод.

— Садись, Гриша, — повторил Макар Блин, отодвигая скамью, чтобы Васильев мог пройти и сесть за стол. — Многого тебе наш народ не обещает. Работу дадим. А там, как говорится, поживем — увидим.

— Спасибо и на этом.

— Спасибо после скажешь, ежли будет на то причина. А пока садись вместе с нами, Гриша.

— Я во-он сбочку, с семьей пристроюсь.

— Это как хочешь.

Григорий неровным шагом прошел в конец стола, где сидели Нина и Шурик. Прошел, качаясь, словно от одной стопки водки опьянел.

Макар Блин проследил за ним. Дождался, когда Григорий сел.

— Ну, дорогие мои, мертвых попомнили, а коль мы живы, то давайте и о завтрашнем работном дне подумаем. По последней!

Вечером, когда в Смородинном колке плотницкая бригада уже разбирала столы, к Астахову подошел Витька. Он еще днем ему моргнул: «Наедайся, Виктор, плотнее, пойдем по колкам, березовый подсад присматривать». Уложил гармонь в футляр Астахов, отправил в деревню вместе с посудой, сходил к колодцу, зачерпнул холодной воды, выпил ее медленно, маленькими глотками и сказал:

— Ничего водичка, все минералы в пропорции, должна береза приняться, так я думаю. А ты?

— Не знаю, — сказал Витька. — Мы березы никогда не пересаживали. Тополь там, клен, акацию, сирень — приходилось, а березу, ее ведь сама земля родит.

— Это ты, брат, верно заметил, — согласился Астахов. — И люди есть. Одного вроде бы как перекати-поле занесло, отрос он, ввысь да ширь пошел… Вымахал, выше леса с боталом! А крепости ни в ногах, ни в душе нет. Нет настоящей крепости. Потому как не землей он рожден, не землей и воспитан. И живет он на ней, ровно мясник тушу рубит — это первый сорт, это второй, это бульонка. И выбирает, что послаще да погуще. А другой так взрастет — будто из самого земельного ядра его корни. И мнет его, и сушит, и стужит, и ломает, а он стоит, и сам землей жив, и земля им жива. Вот таким, Виктор, и отец твой был. Немного мы вместе хлеба с солью съели, да ведь фронтовая посолка крутая. Там не только стаж идет год за три, но и жизнь так же. Иван, насколько я знаю, и в малом не обманул друга, и в микроскопейшем деле не потрафил перед совестью. Долго я думал-размышлял, откуда в его характере это? А сейчас вот, кажется, понял: землей он рожден, землей и выращен. Вот ты дерево имел в виду, а я к человеку вывел.

Поколесили по колкам, просматривая березовые курни, ставя на заметку крепкий подсад. Увидев удачный корешок, Астахов останавливался, внимательно оценивал достоинства и недостатки: далек ли материнский корень, какая почва — подзол, серый чернозем или песчаник, своими длинными худыми пальцами ощупывал деревце, срезал и рассматривал кору. Он ничего не говорил Витьке, но тот по его глазам понимал — этот отростель пойдет, этот оставить на месте: хиловат.

— Вот в твоем характере есть недостатки? — как бы между делом начал разговор Астахов.

— Есть, — сказал Витька.

— Какие?

— Иногда я начитаюсь приключенческих рассказов и ночью побаиваюсь. Нет, точно, проснусь и думаю, как хорошо, что я на Земле, а не на каком-то там Сатурне.

— И как ты борешься со своим недостатком?

— Вырабатываю твердость…

— Как?

— Побольше читаю фантастики.

Астахов рассмеялся. Витька впервые услышал его смех: добрый, удивительно мягкий и незлобивый.

— А какие черты в других тебя раздражают? — рассматривая будущих «пациентов», продолжал Астахов.

— Меня раздражают люди, которые смеются над недостатками других, к примеру, над человеком, который не выговаривает букву «эр». Шурик «эр» не чисто говорил, а Боря Сиренчиков смеялся.

— Буква «эр», конечно, важная птица, — согласился Астахов. — А еще?

— Не могу терпеть, когда про хлеб плохо говорят.

— Интересный ты парень, не зря я тебя облюбовал в помощники. И чувствую, есть в тебе что-то от отца… Ну а решительный поступок в своей жизни ты совершил?

— Готовлюсь.

— Каким образом?

— Меня немножко пугает высота, голова почему-то кружится… И я… только не смейтесь, я по полчаса каждый день сижу на крыше, на самом коньке своего дома.

— С биноклем?

— С чем?

— С биноклем, спрашиваю, сидишь на крыше?

— С биноклем.

— И с сигнальными флажками?

— Откуда вы знаете?

— Разведка донесла.

— С флажками, — вздохнув, признался Витька.

— И друзьям семафоришь: «Сторож в правом углу сада, налетайте, братцы, на левый!»

— Семафорю.

— Так-так, — проговорил Астахов, заканчивая осмотр очередного березового курня. — Знать азбуку Морзе в таком возрасте, конечно, неплохо.

Витька только кивнул головой.

— Ну а о том, что я согласился стать садоводом, знаешь?

Витька снова подтвердил кивком головы — а кто не знает. Вся деревня вот уже несколько дней только об этом и говорит. Матери облегченно вздыхают: «Наконец-то сад сурьезному фронтовику доверили — офицеру!» Радуются старушки из садовой бригады: «Давно приспело времечко в хорошую охрану ягоду-фрукту взять!» По Черемховке поползли слухи, один загадочнее другого. Будто бы забор будет окружен проволокой. Будто бы станет светить всю ночь прожектор.

— Токо ведь нам чем трудней, тем интересней, — грустно ответил Астахову Витька. — Если забор электрической проволокой овьете, змей воздушный склеим.

— Электрической проволокой? — удивленно вскинул брови Астахов. — Кто тебе сказал?

— Все говорят.

— Нет, электричества нам, дай бог, в дома да на фермы едва хватит.

— А че тогда сделаете? — задал Витька вопрос с подвохом.

— Поживем — увидим, — ответил Астахов.

Так они и переходили из колка в колок до самых сумерек.

И лишь когда над раззеленившимися первыми всходами полями чутким материнским сном прилегла ночь, а колки стали похожи на лодки, встывшие в весенний лед, они вышли на большак и зашагали по теплой, еще не успевшей остыть от полдневного жара дороге к Черемховке, казавшейся в сизой полутьме удивительно четкой, как отвал первой борозды на свежеубранном пшеничном поле.

Невидимые в темноте, с шумом пролетели и плюхнулись на озерко утки. Начала отсчет гадалка-кукушка. Настойчиво запросил коростель: «корррки-три, коррки-три».