Альберт Усольцев - Светлые поляны

Прошел фининспектор по дворам. Уехал. Но никто из деревенских и не заглянул в ограду сиренчиковского дома. Будто не существовало больше Марьи Васильевны Сиренчиковой в Черемховке. Словно и не давала она раньше ссуды. Правда, с процентами, как любила говорить, отсчитывая мятые бумажки, но ведь выручала…

Узнав, что председатель распределил по домам заказы на общеколхозный праздник, а ее обошел, «обнес», как говорят в Зауралье, когда не хотят оказывать знаки внимания нежеланному гостю, обиделась: «Че ж, Макар Дмитрич, решил совсем не знаться со мной?! Заказом обнес». — «Так решило правление», — коротко ответил председатель. «С возу баба — кобыле легче», — в лицо рассмеялась Марь-Васишна. «Вот-вот, правление так же и думает, — озадачил ее своим неопределенным ответом Макар Блин. — Аналогично и безапелляционно!»

В день, когда по селу поплыл аромат свежепеченого хлеба, не выдержала. Спустилась в подпол, достала крынку топленого сливочного масла и направилась к Марфе Демьяновне — знала, что ей поручил председатель варить хворост. И сейчас, развернув крынку, сказала весомо:

— Вот, Марфушка, три кило топленки. Взаймы без отдачи. На общий стол.

Марфа Демьяновна оторвалась от сковородок. Посмотрела на Марь-Васишну так, словно видела ее впервые.

— Спасибо, Марья Васильевна, но масла достаточно. Я с Катей вчера сбила цельную полукорчажку… Да и Макар Дмитрич со склада выписал подсолнечного, на добавку…

— Какой от подсолнечной добавки хворост? Топленка ему сласть дает.

— Благодарим, — снова удивленно взглянула на Сиренчикову Марфа Демьяновна. — Но я не возьму. Не возьму… На што? У нас хватит. Верно я говорю, Катя? — обратилась Марфа Демьяновна к Шаминой за поддержкой.

Катерина выглянула из горницы. С чернильницей в руках выглянула, ногти на руках красила красными чернилами, обнаруженными на столе учительницы. Красные чернила были большой редкостью, и Катерина решила не упустить момент.

— Как ты думаешь, Катя? — повторила Марфа Демьяновна.

— Аналогично и безапелляционно! — точно копируя слова и интонацию Макара Блина, произнесла Шамина. — Безапелляционно и аналогично!

Лицо Марь-Васишны глупо вытянулось — что это загаднула Катерина: берут масло или нет?

— Марья Васильевна, — сменила разговор Шамина, — вы по своей торговой надобности не раз бывали в городе. Мужчины, говорят, там на ногах ногти красят? Правда или враки?

— Дак ить не босиком же в городе мужики бегают, чтобы ногти можно было усмотреть — белы или красны.

— Ну а в салонах-парикмахерских?

— Ты бы про базар спросила, я бы ответила.

— Извиняюсь, — сказала Катерина, — доведись бы мне дорога в город — цельный бы день в парикмахерском салоне провела! С ног до головы бы выкрасилась!

Чувствуя, что Катерина завела этот разговор для отвода, Марь-Васишна хотела было поставить крынку на стол, поближе к шкворчащим сковородкам. Но Катерина своим могучим телом перегородила ей дорогу.

— Неужели в третий раз вам, Марья Васильевна, надо говорить — «аналогично и безапелляционно»?! Будьте здоровы! Не дай бог, уроните горшочек, а в нем три кило!

И легонько повела плечом в сторону двери.

— Кушайте на здоровье свое маслице. И не кашляйте.

В избу забежал Витька.

— Стол в Смородинном сбит. Горбылины даже рубанком отфуговали.

— Ну дак бери пестерь и мелким-мелким шагом в Смородинный, — сказала Марфа Демьяновна. — Катя тебе поможет.

Праздник в Смородинном колке начался, когда солнце подошло к своему обеденному часу, точно тоже хотело посидеть с черемховцами за столом и ждало их приглашения.

— Дорогие мои односельчане! — начал Макар Блин. — Отсеялись мы в срок. Семя в землю заложили, будем ждать, что она скажет по осени. Конечно, и помогать ей станем в меру своих сил, но главное слово за землей-матушкой. И не буду я вас томить перед чаркой. Хорошее дело не грех и отметить. Но прежде, мои дорогие, разрешите помянуть добрым словом человека, который похоронен в этом колке, — первого председателя нашего колхоза товарища Васенева Прохора Максимовича.

Все встали — наступила минута тишины.

Тихо почтили память погибших на фронте. Не забыли и тех, кто умер уже здесь, в родной стороне, от ран, умер своей негромкой смертью обыкновенного деревенского человека. Помолчали. Кое-кто всплакнул не стыдясь. А потом праздник пошел своим чередом. Астахов взял в руки гармонь. Плясали так, что на выбитом каблуками пятачке пошла пыль столбом. Пели до хрипоты. И закончиться бы гулянью песней о рябине, которая мечтала перебраться на жительство к дубу, или о синем платочке, не появись в самом конце Григорий Васильев, отец Шурика. Неласково принял его народ в победном сорок пятом, хотевшего обойти войну окольными путями. Не зря говорится: «Кто вчера солгал, тому и завтра не поверят». Солгал Григорий в самом начале, решив увильнуть от военной службы, потом одумался, воевал честно, с орденом пришел. А вот на тебе: человеческая память живым-жива — ложью свет пройдешь, да не воротишься. Тяжело было возвращаться Григорию к тем, кого пускай хоть на миг-крохотульку, но однажды предал. Гордости в его характере было достаточно. Но переломил себя, прощения не просил, а просто вернулся к селянам — мол, орден на груди, он и спишет прежний грех. Ан нет, крепкая память у черемховцев: за орден руку пожали, за трусость — на ворота указали. Много городов и весей сменил Григорий, пока не решил опять возвратиться в родные края. Не раз он задавал себе вопрос: что это, старость? К семье потянуло? Какая же старость в сорок два года. В самой силе. Не инвалид, ухода не требуется. Профессия денежная — столяр-краснодеревщик. Да и не одна. Ко многому руки приучены. И с квартирой в последнее время устроилось. И городская жизнь нравилась. О прошлом здесь опять же никто ничего не напоминает. В городе на улице незнакомые люди друг с другом не здороваются. На свадьбы или на похороны без приглашения не заходят. На работе тоже проще — заглянули в трудовую книжку, порядок там, ну и ходи, дыши. А в деревне дома стоят, связавшись друг с другом заплотами, огородами, да и люди живут, будто взявшись за руки. Тут каждый человек на виду. Казалось бы, куда удобнее для него, Григория Васильева, город. Чем больше, тем лучше. Ан нет, от собственной совести, как и от тени, не уйдешь, не скроешься на людной улице, не затеряешься в большом доме. И пока есть на этой совести червоточинка, надо вернуться. Прийти к тем, кого однажды обманул. Перед ними и нужно выдержать испытание. Испытание на душевную чистоту. Простят — хорошо, можно дальше жить, работать можно, умереть, когда придет час… Честным человеком умереть. Конечно, не раз думал Григорий, и в городской жизни есть пути исцеления, но… Это «но» не давало ему спать, невидимкой шло утром на работу, тяжелым знаком вопроса стояло целый день за спиной, а вечером садилось ужинать за стол.