Альберт Усольцев - Светлые поляны

Долго принимал возвращенную к жизни мельницу Макар Блин, ходил, осматривал, заглядывал во все уголки, принюхивался, хоть и ни бельмеса не смыслил в мельничном деле. Плотина вроде воду держит. Колесо и жернова в порядке. Ремни на барабанах натянуты, цепи смазаны и закрыты желобами. В весовой даже вывешены расценки. Попросил на короткое время пустить мельницу на холостой ход. Нормально — закрутилось, загудело, зашуршало, заскрипело, одним словом — заработало.

— Добро! — сказал председатель. — Только при въезде клумбы с «бархотками» разбейте. «Бархоток» в моем садке можете накопать.

Должен же он дать хоть одно «цеу», если пришел принимать работу, иначе какой смысл приходить.

Об открытии мельницы и молотье на муку-сеянку дал председатель объявление в районную газету. Хоть и ворчал на редактора, дорого содрал, черт, по пять рублей за строчку, но рекламным квадратиком остался доволен: «На вновь открытую мельницу колхоза «Страна Советов» принимается от граждан на помол зерно. Гарантируется мука высшего качества!»

Назначил Григория Макар Блин и директором мельницы, и главным инженером, и весовщиком, и «заведующим гостиницей», и дворником, и сторожем. Посоветовавшись с членами правления, положил ему на первый случай твердый оклад — сто трудодней в месяц и премиальные в конце года натурой: зерном, сеном, овощами, всем тем, что получали и колхозники.

— В добрый путь, Гриша, — сказал председатель, вручая мельнику решение правления о назначении его на все имеющиеся должности. — Хозяйствуй!

Первой к помолу поспела Марь-Васишна. Знала она силу старых камней, не терпелось вынести на продажу подовые калачи из сеянки. Мельнику чекушку предложила, но Григорий отказался:

— За открытие пил, а за ваши пироги не желаю. Так что не обессудьте.

Выгребла Марь-Васишна муку из ларя, поставила на весы. Гирьки проглядывала дотошно, рассматривая, не распаяно ли залитое свинцом отверстие, есть ли знаки клеймения инспекторско-финансовыми органами. Все было на месте, но вес не сошелся.

— Что же ты, милый, цельных семь килограммов ужулил? — спросила Марь-Васишна. — Ну, утрусил бы кило-два, а не семь же!

Григорий перевесил. Действительно, вес не сходился на семь килограммов.

«Что за чертовщина!» — подумал Григорий, перевешивая в третий раз. Не хватало семи килограммов с мелкими граммами.

— Бойко начал, — поджала губы Марь-Васишна. — Аль мало тебе ране прокурор страху нагнал, коль решил за старое взяться.

— Вы меня прошлым не попрекайте, — тихо сказал Григорий. — А вашей муки, Марья Васильевна, я не брал.

— Тогда где она?

— Ума не приложу. Бог его знает, что такое…

— Бог-то знат, он все знат. Да в приемном квитке расписывался ты, а не бог.

— Это верно. Но куда девалась мука, и сам не знаю.

— Знам куда, — хитровато подмигнула Марь-Васишна, — впервой, че ли…

— Я повторяю — о моем прошлом не вам судить. Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала. За килограммами приезжайте завтра — верну сполна.

— Из воды аль из воздуха добудешь?

— Добуду.

На следующий день взял Григорий из дома десяток килограммов пшеницы. Нине сказал: «Знаешь, Нина, у Шурика скоро день рождения, давай немножко смелем». Нина рукой махнула — чего спрашивать о таком пустяке, ты — хозяин в доме, ты и распоряжайся.

Смолол Григорий пшеницу. В мешок отвесил семь килограммов с теми мелкими граммами, что не сошлись у Марь-Васишны. Муку в весовой оставил, приедет Марь-Васишна, отдаст, и дело с концом. Не может она не приехать за семью килограммами.

Так ладно помол пошел, что целый день провел Григорий в радостной спешке. Никакой недостачи. Все довольны. От жерновов спускался он вниз белый, ровно снеговик, и стоял у бункера, беспричинно улыбаясь, подставляя руки под теплую мучную струю, хлещущую из полотняного рукава. Мучной пылью, бусом, быстро выбелило все: стены, потолок, весы, лари, бункера, клетки приготовленных к засыпке мешков.

Только закрывая мельницу, вспомнил Григорий о вчерашней недостаче. Удивился — Марь-Васишна не приехала. И мука вон ей приготовлена, в углу весовой стоит. Повернул ключ в замке на второй оборот, как за спиной скрипнули колеса.

«Еще кого-то принесло на ночь глядя», — устало подумал Григорий.

— Здравствуйте!

За спиной стояли двое в милицейской форме. Рядом с ними Марь-Васишна. Чуть поодаль — председатель колхоза.

— Григорий Васильев? — спросил тот, что был с планшеткой, низко висящей на бедре.

— Я.

— Попрошу открыть мельницу.

Григорий снял замок, мельком взглянув на Марь-Васишну, и сказал:

— Я вас весь день ждал. Вон в уголке ваша мука, можете забирать.

— Минуточку, — сказал человек с планшеткой, доставая ручку и лист чистой бумаги. — Откуда эта мука? Почему она находится в весовой?

— Принес из дому. У жены, Нины, взял.

— Насколько мне известно, вы разведены с Ниной Васильевой.

— Разведены, сведены ли, а живем мы, — сказал Григорий.

— Значит, вы принесли из дому муку?..

— Пшеницу принес, а здесь размолол ее.

— Зачем?

— У Марьи Васильевны вчера недостача вышла.

— Недостача вышла у вас, гражданин Васильев.

— Ну, у меня.

— Пожалуйста, без «ну». Вы вчера украли у гражданки Сиренчиковой эту муку, а когда вас изобличили, вы решили вернуть. Не так ли?

— Не так. Если я бы украл, то и зачем возвращать.

— А затем, что она отказалась быть вашей сообщницей в кражах.

— Какой сообщницей? В каких кражах? — удивился Григорий.

— Вы уговаривали ее поступить к вам весовщицей и подменить клейменые гири нестандартными.

— Не было между нами такого разговора. Вообще никакого разговора не было. Я сказал, чтобы она подъехала и забрала недостающую муку.

— Это мы выясним в другом месте, — сказал человек с планшеткой, приляпал на замок сургучную нашлепку и показал Григорию на ходок.

— Садитесь, поедем.

— Куда?

— Место вам знакомое.

Григорий посмотрел на председателя, а тот только руками развел — что, мол, я сделаю в такой ситуации.

Григорий сел, куда ему указал человек с планшеткой. Уже из ходка передал Макару Блину ключ от постоялой избы. Сказал, посмотрев на заморочавшее небо:

— В случае сильного дождя опустите на два деления водяные щиты.

Макар Блин взял ключи и сказал с досадой, без злости, просто с великой досадой:

— Эх, Григорий, Григорий!

Второй милиционер, который так и не открыл рта, примостился на облучке, взял в руки вожжи и тронул тяжелой плетеной кожей каурого мерина.

Строгие это были годы.

Хоть и прошла военная пора, но слабинки не наступило. И это было правильно. Послевоенная страна требовала хлеба еще больше. Шофера за утерю из кузова десятка-другого килограммов зерна отдавали под суд.