Альберт Усольцев - Светлые поляны

— Хорошо, что вам, гражданин Васильев, еще повезло, — сказал в заключительном обвинении прокурор. — Утеряно не государственное имущество, а личное, и истец не настаивает на применении санкций, за исключением возмещения размера убытка.

Порешили от дальнейшего судебного преследования Григория Васильева освободить, назначив один год «условно».

Поздним летним вечером Григорий зашел в дом председателя. Астахов был еще в саду, и Макар Блин ужинал в одиночестве нехитрым холостяцким ужином.

— Присаживайся, Григорий.

— Благодарствую, кусок в горле застревает.

— Понимаю. И верю я тебе, Гриша, да ведь факт, как сказал прокурор, налицо. Недоставало семи килограммов, ты и сам не отрицал этого.

— Не отрицал, — согласился Григорий и задымил крепким самосадом.

— И надо же этой спекулянтке чертовой припереться на помол, — сказал Макар Блин. — Знать бы, дак я вон свою пшеницу привез — тоже хочу пирогов из сеянки.

— Знал бы, где упадешь, соломки подстелил, — проговорил Григорий.

— Чувствуешь, народ снова похолодел к тебе. То вроде немного оттаял, а вот после этой истории, чтоб ей ни дна ни покрышки, заново пошли разговоры, будто тебе лучше уехать отсюдова.

— Уехать? — спросил Григорий. — Кто так говорит?

— Да какая разница! Важно, что говорят, — уклонился от прямого ответа председатель.

Григорий докурил самокрутку, прижулькнул окурок к каблуку, потом отнес его в лохань, под рукомойник, и снова сел на стул, напротив Макара Блина.

— Нет, Макар Дмитрич, не получится, так и передайте. Один раз я оступился, виновен, не спорю, и перед этой землей, и перед народом. А сейчас не уеду. Буду биться. За правду биться… За себя… И за землю! Моя она, земля-то! Моя, слышите?!

— Слышу, Григорий, слышу. И приветствую твое решение. Только от мельницы я тебя все равно отстраняю. Сам понимаешь, почему.

— Понимаю.

— Отстранить обязан, хоть и верю в тебя.

— В порядке меленка-то? — спросил Григорий.

— В порядке — на замке.

— Вон оно что.

— А ты, если желашь, то пойдешь в полеводческую бригаду. На носу уборка. Судя по лету да по стариковским прогнозам, гнилая осень ноне к нам сулится. Займись сушилкой. Какая будет нужна помощь, говори без стеснения. Только чтобы сухое зерно шло бесперебойно. Сырье сдавать накладно — больно большая скидка. Так что — каравай, каравай, кого любишь — выбирай. Понял, чем журавль колодец донял?

— Отчего ж не понять.

— А коль ясен вопрос, дак давай по кружке квасу выпьем — и по домам.

Макар Блин взял огромный ковш и, открыв крышку голбца, хотел спуститься в подпол за холодным квасом, но не успел — вбежала Доня.

— Ребята мельницу пустили! — закричала она с порога.

— Как пустили? — не понял Макар Блин.

— Открыли воду и пустили. Витька Черемуха, Шурик и Кито, то есть Вовка Мазеин.

В последний момент вспомнила Доня слова Вовки Мазеина: «Все, робя, нет больше у вас кореша по прозвищу Кито…»

— От архаровцы! От и архаровцы! — отшвырнув ковш в сторону, начал искать сапоги Макар Блин. — Бежим, Григорий, поуродовать может мальцов!

Распугивая прилегших у ворот гусей и уток, они понеслись на мельницу. За ними тоненькими ножками пылила Доня. Макар Блин настрого запретил ей сообщать кому-либо о случившемся — помнилась недавняя гонка на пожарном тарантасе. Иногда Доня обгоняла председателя и на ходу рассказывала:

— Черемуха и Мазеин сначала поспорили — пустят или не пустят мельницу… Шурик их разбивал. А потом играть начали в вас…

— В кого? — спросил Макар Блин.

— В вас… Один, грит, я — мельник Григорий Васильев, другой, грит, ты — председатель Макар Блин. Один, грит, я смолол твою пшеницу, а ты, грит, давай стряпай председательские булки…

— Так и сказали? — удивился Макар Блин. Ничего не утаишь в этой деревне. При закрытых дверях да при занавешенных окнах стряпал он булки, а вот выглядели, пигалки! И надо же — председательские булки!

— Так и сказали, — повторила Доня.

— От и архаровцы!

Много хлопот доставила председателю эта военная безотцовщина. Матери порой не выдерживали, приходили к нему в правление: «Макар Дмитрич, похлопочите, может, возьмут мово Аркашку в колонию. Совсем извалился — курит, пьет, как мужик. Тутока с Пинягиным парнем сиренчиковскую гусиху ощипали и голой пустили по деревне. Так и до переступления закона недолго». — «А ну пришли его ко мне в правление!» — «Да разе послушатся он мово слова». — «Хорошо, сам вечером зайду».

И вечером заходил в дом. Разговор начинал с советов да бесед, но если видел, что не действовало, то снимал свой армейский ремень: «Отец твой, уходя на войну, все права мне передал. Ты думаешь, если его временно нет, то можешь и самовольничать? Почему в школу перестал ходить?» — «А, надоело!» — «Тогда почему на колхозную работу не выходишь?» — «А, успею! Жениться я надумал». — «Ага, для школы перерос, до работы не дорос, а для бабы — в самый раз женилкой вышел?!» — «Ага, вышел». Хлесткий, отрезвляющий удар председателя знали многие. И плакать после него не полагалось. И жаловаться не пойдешь. «Завтра же на уроки! Или глызы с конного двора будешь вывозить! Иначе вызову чрезвычайный прокурорский выездной трибунал! Все!»

И уходил.

«Чрезвычайный прокурорский выездной трибунал» действовал на сознание переростка безотказно.

Зло на ребят Макар Блин долго не держал. Оно проходило быстро. И какой радостью наполнялось сердце, когда видел того же Аркашку под вилами, на метке сена, когда он набирал полный, в половину копны, пласт и ловко усаживал его на приметок.

Крепкие росли ребята. Многие в неполные одиннадцать-двенадцать лет стали главой семьи, опорой, а то и единственным кормильцем. Гнулись мягкие мальчишеские хребтины, но не сломались, трещали пуповины, да не разорвались, хрустели угловатые плечи, да не осели. Самостоятельным выросло военное поколение. Правда, до большой жизни ему еще шагать да шагать, но вот поди ты… Этакие коростели сами мельницу пустили! Поначалу было рассердился — мельница не игрушка, а потом подумал: «Гордиться надо, Макар, такими архаровцами. Это же надо, мельницу! Тут не всякий мужик справится, а эти одолели».

Мельница и в самом деле грохотала, шелестела ременными передачами, гремела барабанами, шнеками. Все небольшое зданьице тряслось мелкой дрожью. Ходуном ходило дощатое завалочное отделение.

У ларя какой-то немыслимый танец отплясывали Витька, Шурик и Вовка Мазеин. Председатель так и отметил его в душе: Вовка Мазеин, а не Кито. Макар Блин не любил прозвища и радовался, когда они отставали от человека. А не любил, наверное, потому, что его до тридцати лет называли Спирькой. «Ай да мы, спасибо нам, день работам, два гулям!» — напевали в такт своей дикой пляске ребята.