Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Заводи! — крикнул он Александру, когда трос натянулся.

Саша сел за руль.

— Давай полегоньку! — кричал дядя Егор из своей кабины, а сам все туже натягивал трос. — На первой, сильно не газуй! Ну, пошла!..

Саша выжал сцепление, дал газу, прибавил газу и Егор. Трос натянулся до звона, если лопнет, убьет концом, как муху, но трос был новый, толстый, он надежно держал покосившийся груз. Два мотора тянули мощью полутораста лошадей каждый, послышался натужный скрип, лесовоз дрогнул и выехал всеми колесами на ровную дорогу. Дело нескольких секунд.

Дядя Егор перестал тянуть, трос провис, упал на сырую глину. Саша остановился.

— Ну, давай сматывай трос. Я, что ли, за тебя буду сматывать?

«Заводной старик», — ласково думал Саша, и ему вдруг вспомнился отец, как он, бывало, заезжал на тракторе перекусить на скорую руку, как покрикивал: «Давай, давай, мать, пошевеливайся»; как бросал мимоходом: «Все носишься, голодранец», и как сладок бывал его понарошке отвешенный подзатыльник.

На собрание профорг сзывал не как обычно — в мастерскую, где садились как попало — на верстаках, на подножках стоящих в ремонте машин, на старых картерах, где курили без стеснения и без стеснения же переговаривались, когда надоедало слушать; нет, сегодня всех приглашали в поселковый клуб. Здесь все было иначе, здесь закрадывалась робость от чисто вымытых полов, от желтых, совсем еще не запятнанных стен из соснового бруса, от скрипа фанерных стульев с откидными сиденьями, от высоких, многозначительных слов на красном полотне, не употребляемых запросто, здесь становились обузой так и не отмытые дочиста бензином заскорузлые руки. На сцене за красным столом — директор леспромхоза и еще кто-то незнакомый при галстуке. Профорг Симагин, бригадир слесарей, топтался около, словно не решаясь занять место в такой высокой компании, а Долгов напряженно сидел рядом с директором и метал в зал то грозные, то умоляющие взоры.

— Ну, а где же сам виновник торжества? — сказал приезжий, обращаясь к Симагину и Долгову, но глядя в зал, громким голосом, как заправский артист. — Пусть сюда идет, чтобы все видели.

— Иванов! — закричал Симагин словно с перепугу. — Давай сюда! В президиум!

— Или как, будем придерживаться демократии? — спросил приезжий с доверительной улыбкой. — Ну давайте изберем, по всем правилам.

Выбрали президиум, и все остались на своих местах, только Иванов, неуклюжий от какого-то бессознательного недоверия к происходящему, взобрался на помост и сел, не найдя другого места, сбоку стола на краешек скамьи.

Долгов, навалившись впалым животом на фанерную трибуну, напомнил для порядка о том, как важен лес в народном хозяйстве, как велика роль их края в плане лесодобычи страны, как велика роль их леспромхоза в лесодобыче края и, наконец, как важна в леспромхозе роль шофера. Все слушали внимательно, как будто узнавали об этом впервые. Всем было заметно, как тушуется завгар перед приезжим начальством.

А мысли Саши Иванова текли своим руслом, бурным и извилистым. Его сознание лишь формально, поверхностно отмечало, кто герой дня, а внутренне он вовсе не чувствовал себя победителем и мучительно робел в предчувствии скандала.

Он никому не рассказывал о происшествии на повороте. Не то что скрывал, а просто некогда было. И к слову не приходилось. И потом — мало ли какие бывают случаи у шоферов! Каждый не раз помогал другим и пользовался помощью товарищей.

Но Егор? Ему-то какой был резон молчать? Конечно, все знают!

Вот завгар наконец добрался до сути. Говорит: трудовой подвиг. Называет новатором. Называет мастером своего дела. Саша еще ниже опускает голову, пялит глаза на красную скатерть, не смеет поднять их на полупустой зал, где сидят товарищи, потому что они-то знают цену его новаторству…

В тот день Саша не брал больше по шестнадцать хлыстов и, только когда дорога окончательно просохла, стал опять возить по шестнадцать, но всякий раз на том повороте его прошибал холодный пот. Саше казалось, что он постарел на десять лет и что каждый день такой работы отнимает у него полгода жизни.

Докладчик кончил, ему жидко зааплодировали.

— Ну, а теперь послушаем самого товарища Иванова, так, что ли? — весело сказал приезжий начальник. — Попросим, товарищи?

«Как на пляску вызывает», — с ожесточением подумал Саша, слыша вялые, неохотные хлопки из зала.

Он стоял на трибуне и произносил слова, которым научил его накануне Алексей Иванович Долгов, считывал с бумажки цифры, показывающие, как много всего можно произвести из дополнительной древесины на один сверхплановый процент, а у самого в голове вертелось: «Почему я? Почему именно я об этом говорю, учу сидящих передо мной людей, по какому праву? Дядя Егор слушает и в душе презирает меня. Где он? Нет, не могу поднять взгляд на этот зал, где сидят люди, видящие меня насквозь! А что, если прекратить сейчас эту изящную словесность, скомкать, выбросить бумажку и сказать им: «Братцы, все это вы знаете не хуже меня, и работать, как я, может каждый из вас, а многие и получше. Не вы, а я вожу сейчас по шестнадцать хлыстов, потому что мне, а не вам дали новую резину, но если бы не один из вас, не красоваться бы мне на трибуне, а лежать на больничной койке — в лучшем случае. Я призываю вас следовать моему примеру, а сам прекрасно знаю, что сделать бы дорогу, никого не пришлось бы агитировать, сами взялись бы возить столько, сколько поднимает машина…»

Саша Иванов закончил речь, повернулся неуклюже, чтобы идти на свое место. Приезжий начальник сидел хмурый, глаза в стол, и постукивал карандашом.

— Что-то это у тебя, Иванов, как-то… мертво получается! — бросил директор с досадой, едва скрытой под служебной веселостью. — Парень ты вроде молодой, работник отличный, поставил рекорд, призываешь к хорошему делу, а говоришь, будто сам не рад! Что это так?

— А то, что чуть не угробился!

Сказал это — сам не понял, как вырвались из-под спуда эти слова. Никогда бы Саша не подумал их высказать вслух, если бы не эта придирка. И вот они произнесены, вылетели — не поймаешь, а теперь надо за них отвечать.

Но не страшно ничуть, даже облегчение вдруг какое-то, словно сбросил с себя большую тяжесть, и как будто бы даже азартное торжество: что, выкусил, товарищ директор? А то ты не знал, по каким дорогам ездим!

В зале шумок, смешок невнятный, недоуменный, не поняли еще, к чему он это сказал. А приезжий начальник вдруг заулыбался, опять повеселел:

— Как то есть «угробился»?

— А так. Спасибо, товарищ выручил.

Ну, пропал, думалось Саше. Подвел под монастырь все свое начальство. Съедят теперь.

Думал так, а в душе — ликование! И дышится легко, свободно!

— Ну-ка, расскажи, расскажи! — все больше оживлялся приезжий, а зал совсем расказенился, смеялись в голос, кивали Саше, выкрикивали что-то.