Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Хорошо, пиши.

Раскрыв тетрадь на чистой странице, Гюнтер Бенке макает перо в чернильницу.

— Только ты не смотри, — требует он.

— Пожалуйста, если я тебе мешаю… — она отворачивается к окну.

Выпрямившись, как свеча, она сидит, глядя прямо перед собой, изо всех сил стараясь не видеть, как мучительно медленно под пером Гюнтера возникают слова. Сегодня ему еще труднее справляться с ними, перо качается, спотыкаясь, вонзается в бумагу, и мелкие брызги разлетаются по свежей холщовой скатерти фиолетовыми точками.

Гюнтер Бенке, сердясь на себя за неумелость, пишет первое в жизни сочинение, пристраивает одну букву к другой, и они, неровные, неуклюжие, постепенно складываются в строчку. Фрося Бабенко, вовсе не чувствуя себя учительницей, сидит смирно, скованно, только ее высокая, крепкая грудь вздымается при каждом вдохе.

Гюнтер кончил писать. Посмотрел в тетрадь, украдкой взглянул в сторону молчащей Фроси. Снова опустил глаза. Осталось самое простое — пододвинуть ей тетрадку…

Он опять перечитывает написанное. Еще раз…

— Черт возьми! — восклицает он вдруг. — Ошибка!

— Покажи-ка! — мгновенно оборачивается она.

Он поспешно захлопывает тетрадку.

— Нет!

Их руки встречаются.

Прикосновение рук. Всего лишь одно прикосновение, но оно так много значит…

Проходит несколько секунд. Всего-то, но они решают так много… Освобождают от тяжелого груза пережитого. Делят жизнь на две части — до и после.

Оба молчат.

Потом она говорит:

— Ну, как хочешь…

Похоже, что продолжается начатый разговор, но слова имеют новый смысл. И Фрося, произносящая их, уже не прежняя Фрося Бабенко, она намного мудрее и чем-то богаче.

Оба смотрят на свои руки, рядом лежащие на столе.

— Я скажу тебе это на словах, — говорит он.

— Ну скажи, — отвечает она тихо, но без робости.

Он молчит. А рука его смелеет и легонько гладит ее руку.

— Потом, — говорит он и улыбается. Новой улыбкой, какую на его лице еще не видел никто.

1964

Поезд катил по лесам и полям; весело, как праздничный колокольный перезвон, громыхали колеса. Остались позади черные вымокшие деревянные хаты польских деревень. Поразительно быстро, без заминки, произошла на пограничной станции смена на широкую колею, и уже показались белорусские негустые сосновые леса на холмистой песчаной земле с глубокими впадинами и затаившимися в них озерками. Я стоял у окна в коридоре спального вагона и наслаждался видами родных пределов. Полотно железной дороги было чистым и ухоженным, столбы светофоров сверкали свежей алюминиевой краской. Лозунги, выложенные по откосам из красных и белых кирпичей, прославляли победу советского народа и призывали к выполнению планов. На деревянном заборе какой-то стройки чья-то неумелая рука вывела углем огромными буквами крепкое выражение по адресу империалистов. Рассмеявшись, я оглянулся. Моему смеху вторил еще один офицер, молодой блондин с круглым веселым лицом. На погонах четыре звездочки и скрещенные пушки, на груди большой набор орденских планок, две желтые и три красные нашивки за ранения.

— Народ бессмертен, как совершенно правильно подметил Василий Гроссман, — сказал светловолосый артиллерист, придвигаясь к моему окну. — В отпуск? — спросил он.

Я кивнул.

— Я тоже. Ты где воевал?

— Первый Белорусский фронт. Как раз посередине. А ты?

— Первый Украинский. Тоже участвовали в последних боях в Берлине.

— Знаю. Мы с севера, вы с юга.

— Ну-у, да ты образованный человек! И куда же теперь?

— В Казахстан.

— Ого, далековато!

— А ты?

— В Москву! Я, собственно, из Пскова. Да только всех моих в этой суматохе разбросало кого куда. Итак, Москва, и назад ни шагу.

— Родные там?

— Пока нет.

— Как это — пока? Собираешься раздобыть?

— Ты угадал. А именно: хочу жениться.

— Жениться? Там что, невесты табунами ходят?

— Нет, не так все это просто. Долго рассказывать. Ну, представь: новогодний подарок, теплые варежки и заодно сердечный привет. Несколько строк в благодарность по совету политрука. Потом письмо подлиннее, а там еще одно, ее фотография, и вот чувствуешь себя счастливым, потому что в перерывах между боями, как писали корреспонденты, твоя мечта была с тобой…

— Да ты романтик!

— Нет, я командир батареи. А ты-то женат?

— Я-то? Нет, — ответил я после некоторого раздумья.

— Я всегда завидовал женатым. В моем понимании только они полноправные граждане, особенно если у них есть дети, а наш брат холостяк — так, что-то вроде резервного состава, запасная команда, ничем не связанные и безответственные. Не находишь?

Я засмеялся.

— Выходит, ты женишься по убеждению?

— Я женюсь из любопытства. О супружеской жизни говорят по-разному, хотелось бы самому испытать, что это такое… Нет, конечно, я женюсь по другим причинам. Закаленным бойцам не к лицу рассуждать о таких вещах, как любовь и так далее, ты как считаешь?

— Значит, все-таки романтик?

— Ладно, пусть так. Впрочем, что это мы здесь топчемся как бесприютные, — хлопнул меня по плечу веселый артиллерист. — Идем ко мне в купе, у меня есть кое-что с собой, надо отметить знакомство. Да, кстати: Грохотов, Петр. С кем имею честь?..

Поговорили о войне. Перебрали сослуживцев, не найдется ли общих знакомых. Вспомнили довоенное время… Потом мы опять стояли в коридоре у окна, восхищались природой, видели оставленные войной следы: стволы деревьев без сучьев со снесенными обстрелом верхушками, глубокие воронки от бомб поблизости от железнодорожных путей, разбитые станции. Кое-где в пристанционных поселках работали на стройках военнопленные, они сооружали одинаковые двухэтажные дома со сводчатыми окнами. Фрицы были в своей военной форме, изношенной, перепачканной известкой и цементной пылью, но на их лицах не было и намека на голодное истощение, движения были уверенны и проворны.

— Стараются, — сказал романтически настроенный командир батареи, — знают: чем скорее выполнят задание, тем раньше поедут по домам. Но моя бы воля, я заставил бы их восстановить все, что было у нас до войны, абсолютно все!

Потом мы сидели у меня в купе, уничтожая мои запасы, и толковали до глубокой ночи. Дружеские отношения между сверстниками, а уж подавно фронтовиками, завязываются быстро. А когда подошло время ложиться спать, Петр Грохотов на прощание сказал:

— Слушай, Антон, ты обязательно должен быть на моей свадьбе!

— Я? На твоей свадьбе?

— Ну да, само собой. Ты же единственный фронтовик, которого я могу пригласить. Как же мне без фронтового друга? Это никуда не годится.

— Да ты что?! Это совершенно невозможно. Когда свадьба? Мне же надо дальше ехать.