Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Чего рассказывать… Все знают.

— Кто знает? Ничего мы не знаем! Пусть расскажет! Не знают? Удивительно…

— Ну, раз пошел такой разговор, — послышался из зала скрипучий тенорок… Дядя Егор пробирался между рядами. — Я, конечно, в прения не писался, но сказать могу. А робята послушают, где совру, поправят. — Остановился перед возвышением, внизу, и обращался теперь прямо к приезжему, потому что считал его одного по-настоящему серьезным человеком. — Парень он, Сашка-то, верно, неплохой, к работе охочий. Да ведь и мы от работы не бегаем…

— Вы к залу, к залу повернитесь, вон к товарищам, — сказал приезжий с улыбкой.

— А чего мне к ним, они не меньше моего знают, — Егор махнул кепчонкой, зажатой в руке, блеснула под двухсотваттной лампочкой белая лысина, — а тебя вот в первый раз вижу, тебе и говорю. Мы тут уж охрипли доказывать — дорога нас режет! Что ж, дожидаемся, когда, и верно, угробится кто? А делов-то на том повороте всего пятьдесят самосвалов грунта! Верно говорю или нет?

Стало шумно, безалаберно, стало жарко в просторном зале. Говорили опять и о резине, и о запчастях, и о том, как кого-то когда-то посылали в рейс со стуком мотора, и о том, как слесаря забыли гаечный ключ в собранном блоке цилиндров, и о том, что шофера ездят по принципу «больше газу — меньше ям, будет дело слесарям». Директор сидел насупленный, красный и писал в блокнот, как будто слышал все это впервые.

— Ну, а все же, почин товарища Иванова — поддержим? — улыбается приезжий.

— Дорога будет — почему не поддержать! Разве мы когда были против?

— Так как же, товарищ директор, будем делать дорогу?

— Обязательно, Викентий Степанович! Наше упущение.

«Выкручивается!» — зло хмурился Долгов. Но и себя чувствовал в чем-то виноватым. Был недоволен собранием, недоволен директором, а больше всего недоволен самим собой.

Но уже когда шел домой по пустынным, скудно освещенным улицам, по памяти шагая через колдобины, забыл про недовольство собой, вообще потерял интерес к самому себе, а вместо того радостно, взахлеб, как долгожданную добрую весть, повторял в уме слова приезжего, сказанные напоследок: «Давайте умнеть, товарищи. Пора уж, из детского возраста вышли, наступает серьезное время!»

И вдруг совсем неожиданно для себя самого Алексей Иванович стал напевать в такт своей приободрившейся походке на простой и ничейный, сам собой сложившийся мотив, как у ребенка, радующегося миру: «Наступает серьезное вре-мя, наступа-ет серьезное вре-мя!»

1965

Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и все-таки линии его тела были болезненно искривлены, потому что под правой лопаткой торчал горб.

Сам по себе этот большой, закругленный выступ не был безобразен. Но он нарушал симметрию, правое плечо задиралось выше левого, торс укорачивался и казался почти квадратным, ноги же слишком длинными. А все, что не соответствует привычным пропорциям, люди находят некрасивым.

Он лежал на спине и курил. Постелью ему служил деревянный топчан, на нем был мешок, набитый соломой, сверху — шерстяное серое одеяло. Мысль о том, чтобы купить себе мягкий диван, как и всякая мысль о комфорте, просто не приходила ему в голову.

Этот топчан, да грубый стол без скатерти, да еще шаткая, некрашеная табуретка составляли все убранство каморки, напоминавшей тюремную камеру. Сходство довершалось частым оконным переплетом, ни дать ни взять железная решетка, она делит на шестнадцать квадратиков нелепо большое для такой каморки окно. И ни единой книги, или газеты, или хотя бы клочка бумаги.

Горбун лежал одетым поверх одеяла, курил и думал думу.

«Смотри-ка, а у меня красивые ноги, длинные, стройные и сильные. Я и весь мог бы быть таким стройным и складным, если бы не…»

Снова в памяти зазвучал резкий, хриплый голос солдата в черной форме, чужой, отвратительный голос, кричащий на мать:

«Говори, где он прячется, этот председатель колхоза, твой муж, большевик, красная собака!»

Он все мог стерпеть, одного лишь не мог: чтобы оскорбляли отца. Он бросился на чужого солдата, хотел ударить его, убить!..

«Не трогайте ребенка!» — закричала мать.

«В самом деле, не стоит, Вилли, — подал голос другой солдат. — Как-никак это немцы».

«Немцы?! — зарычал первый. — Обрусевшие грязные свиньи, вот они кто!»

Да, если бы не проклятая война! Не было бы страшного удара в спину кованым сапогом, не было бы долгого бегства через поля и леса, — страшно хотелось есть, а спина все ныла, ныла… «Надо бы врача», — говорила мать, — но какие тогда врачи?

А он мог бы вырасти высоким и стройным, красивым парнем. И девушки, которых он обходит за версту — их жалостливые взгляды ранят больнее грубых мужских насмешек, — девушки сами вертелись бы вокруг, и он бы еще думал, какую выбрать в жены! Нет, на красивой жениться не надо, красавицы заносчивы, они любят, чтобы мужчины на них заглядывались… Я выбрал бы простую, невзрачную дивчину и сделал ее счастливой…

«Ах, опять это проклятое «если бы да кабы»! Ну чего рассуждаешь, жалкий горбун, какую ты взял бы, какую нет! Тебя-то кто возьмет, кому ты нужен, всю жизнь проваляешься один в своей каморке, без жены, без книг, без радости… Закурю-ка еще одну…» Дым от сигарет расползается под низким потолком, собирается облачком вокруг лампочки, голой, без абажура. Сейчас, когда у всех горит свет, а в Доме культуры, должно быть, крутят кино, лампочка светит тускло и слегка мигает — в такт с оборотами большого дизеля.

Красивая машина — дизель. Вот бы механиком стать… Но где уж мне, неграмотному!

Если бы не война! Началась, проклятая, как раз, когда время настало идти в первый класс. А потом — ютились как попало, у чужих людей, в суровой степи, а время трудное, военное, каждому приходилось что-то делать, чтобы прокормиться, где уж было думать о школе…

До чего же все могло быть иначе!

Он курит и вместо синеватого облачка дыма вокруг засиженной мухами лампочки видит празднично убранный зал. На сцене — директор совхоза Булат Бейсембаев с бумагой в руке. Называет фамилии, и люди выходят вперед. Директор пожимает каждому руку и вручает разукрашенный лист — грамоту; и еще пакет, перевязанный шелковой лентой. Некоторые задерживаются, на сцене, чтобы сказать несколько слов, им громко хлопают, у всех тепло и празднично на душе.

Вдруг — что такое? Директор громко и отчетливо называет его имя. Не может быть! Но директор повторяет снова:

— Гюнтер Бенке за образцовое содержание отары, за перевыполнение плана по приросту поголовья и по настригу шерсти премируется ценным подарком.

Он сидит в заднем ряду, затаившись как мышь. Директор выкликает еще раз:

— Гюнтер Бенке! Что, нет его?