Владимир Фоменко - Память земли

— У Гуцковых замок. И овчарка спущенная, — не сразу ответила Лидка, не зная, на чей счет принимать смех Конкина. — А Руженчиха извиняется, говорит: «С удовольствием бы, только негде. У меня, говорит, сын приезжает с армии». А Зинка, Степан Степанович, с ним гуляет и мне лично письмо его читала, что он аж весной приедет. Руженчиха тоже в хату не пустила… Вот они шли с маслозавода, видели. — Лидка показала на входившего в двери Ивахненко.

Красный с мороза, дородный, черноусый Ивахненко стукнул заснеженным сапогом о сапог, по-армейски разгонисто, полушутя козырнул Конкину, вежливо кивнул инженерам.

— Я к тебе, Степан Степанович. Насчет прибывших. Тут вроде жилищный кризис, так прошу до меня, Чем богаты, по-колхозному…

— Ох и хитрограмотный! — Конкин прищурился. — По-колхозному… Ладно, ладно, не объясняйся уж. Вали, готовь хату.

— А что? — спросил Голиков, когда Ивахненко оскорбленно вышел.

— Ничего. Инженерам у него хорошо будет, — ответил Конкин, снова улыбнулся Лидке: — Мотнись, родная, еще раз к Гуцковым, они уж овчарку привязали.

Петров не одобрял улыбок председателя Совета. Он дождался, пока закончится посторонняя болтовня, предложил подчиненным вернуться к работе и стал объяснять, что основное внимание комиссия должна уделить описи общественного сектора.

— С общественным ерунда, — заметил Конкин. — А вот с частным — это действительно вопрос сложный.

— Вы считаете, что частный сектор важнее? — сухо осведомился Петров. — Частный, по-вашему, в социалистическом сельском хозяйстве имеет больший вес?

— Бросьте пришивать, — дружелюбно отмахнулся Конкин. — Уже не модно.

Петров опустил глаза к бумагам, сказал:

— Извините. Здесь не место, и дискутировать не будем.

Конкин посерьезнел.

— То есть как — не будем? — спросил он, оправляя ладонями пробор таким жестом, каким перед дракой натягивают шапку. — Будем. И как раз здесь! А там, на описи, не допустим мутить колхозников. Понятно? — Он повернулся к Голикову: — Вы, как секретарь райкома, объясните, пожалуйста, это товарищам. И Петрову, инженеру, в отдельности, раз до него не доходит.

— Чего вы хотите? Конкретно? — спросил Голиков.

— Чтобы каждый понял: домохозяйке даже паршивенький, источенный червем подоконник в ее хате — как воздух. Она родилась — подоконник был, и замуж выходила — был, и сыновей на фронт провожала — тоже был, а теперь его долой. Надо ж, товарищ Петров, хоть чуть соображать это и все внимание при описи как раз им уделять, колхозникам!

Конкин подозрительно глянул на Голикова, готовый схватиться и с ним.

— Так я говорю? — спросил он.

Сергей не торопился. Вместо ответа спросил сам: считает ли все же Конкин, что опись общественного сектора менее важна?

Конкин смешливо, как на маленького, посмотрел на Голикова:

— Напугались, что про общественный меньше говорим? Нормы не выговорили? Так его ж описывать — техническая работа. А личное жилье — вопрос сердца!.. Ей-богу, товарищ Голиков, подскажите товарищам, чтоб думали. К примеру, не очень бы официально разговаривали с жителями. Зайдут во двор, пускай сперва пошутят с хозяйкой, поспрашивают о жизни, о детишках, а потом уж и насчет описи…

«Что он за фрукт, этот Конкин? — думал Сергей. — Орлов отзывался о нем скверно: «Мелкий скандалист, великий демагог». Пожалуй, прав. Конкин всего лишь сельсоветчик, а держится секретарем обкома минимум. С ним даже, с Голиковым, об этих самых секторах вот с какой издевочкой…»

Но вопрос, поднятый Конкиным, Сергей считал верным и, приняв его сторону, начал здесь же обсуждать с комиссией детали будущей работы, вызывая на разговор Петрова и других инженеров и даже пытаясь втянуть техника Римму Сергиенко. Как ни молод был Голиков в делах руководства, но уже освоил способы влияния на людей. Он то молчал, кивками поощрял очередного правильно говорящего инженера, то репликой направлял его — внешне абсолютно мягко, товарищески, но очень твердо, по существу, как это умеют профессиональные партработники; и выступающим казалось: как раз то, что они теперь высказывают, они думали и раньше, а сейчас просто сходились во взглядах с секретарем райкома. Не поддавался лишь Петров. Он спросил:

— Это установка — турусы разводить вокруг подоконников? Прикажете целоваться с домовладельцем, чтоб дух его держать на высоте?

— Целоваться не обязательно, — ответил Голиков. — Но должен сообщить: моральную сторону переселения правительство считает такой же важной, как постройку судоходного канала. Так что внимательное отношение к жителям извольте принимать как установку.

Конкин переводил глаза с одного говорившего на другого и желтоватыми от курева, крупноклыкастыми, как у волка, зубами покусывал мундштучок. На Сергея магнетически действовал этот мундштучок. Был, он составлен из цветных прозрачных кружков плексигласа вперемежку с кружками алюминия, на который, видать, пошел в свое время черенок казенной армейской ложки.

«Фронтовая работа! Определенно фронтовая! — решил Сергей. — Интересно, сам Конкин вытачивал или товарищ мастеровая в окопе и подарил на добрую память?» Сергей замечал, как азартно делал все Конкин, даже курил. Не дотянув еще одной цигарки, сворачивал очередную, присмаливал от старой, затягиваясь так, что на конце, на толстой газетной бумаге, вспыхивал огонь. Сергею все больше нравился этот человек — злой на Петрова, неприятного и самому Сергею.

И Конкин, считая теперь секретаря райкома не только по его должности, но и на самом деле старшим, несколько раз во время совещания с признательностью взглядывал на него. Голикову льстили признательные взгляды этого худого, угловатого человека. Голиков, сам не замечая, вел себя круче, чем обычно, старался заслужить внимание Конкина, тем более что их точки зрения на характер описи совпадали. Итог совещанию Сергей подбил фразой:

— Значит, зарубим у себя на носу: мы здесь не только инженеры. Мы и политики.

Перед вечером, когда Люба повела приезжих по квартирам, Конкин вышел проводить Голикова до гаража, где оставили райкомовскую машину. Гость старательно шел между сугробами, по узкой траншейке. Он был в туфлях и мелких галошах, и Конкин, чтоб он не набрал снега, придерживал его под локоть, идя чуть сзади и залезая в сугробы. Высоко по небу, все в одну сторону, на оранжевый закат, проносились вороны, должно быть к лютому морозу.

Хутор спускался к займищу, залитый коренастыми, густыми даже зимой садами. Они затопляли бугры, на которых четко и живописно, точно швейцарское селение на картине, раскинулся хутор. Сады были всюду. Деревья сбегали по уступам и откосам вниз, сливались далеко внизу, в займище, с сухостоями-камышами. Над каждым забором, сложенным из камня-ракушечника, поднимались ветви. Сизые, с мутноватой вощеной прозеленью — яблонь и груш, коричневые — жердел и абрикосов, ярко-красные, гибкие и тонкие, как ивовый прутняк, ветки вишен. Из дворов доносились голоса, блеяние овечек, выкрик гуся, резкий на морозе.