Владимир Фоменко - Память земли

— Вы, дядя Андриан, думали б, когда говорите! — Голос Тимки зазвенел. — Здесь генеральный план, индустрия, а вы со своего закутка, с виноградника смотрите. Смешно даже.

Андриан повернул на Тимку измученные, в мгновение бешено прояснившиеся глаза. Настасья Семеновна приподнялась, заслоняя собой Тимку от деверя, сказала:

— Уйди, Тимур! И ты иди. — Она дернула за тонкое плечо Раиску, оттолкнула обоих.

Тимка остановился перед матерью, вскидывая на нее такие же, как у Настасьи, сросшиеся брови, заговорил:

— А что он, мама, тут агитирует? Чего он? Здорово мне важно — кто мне дядя, а кто нет, когда высказывает черт те что. Видала, еще и намеряется здесь!..

Тимка не сходил с места, его крутая голая коленка заметно подрагивала. В хату без стука влетела соседка — молодая, три месяца как замужем, смазливая Лидка Абалченко.

Желтоглазая, рослая, с припухлыми, точно от комариных укусов, губами, вся радостно возбужденная, Лидка, казалось, бежала на танцы, боялась опоздать. Уже вскочив, спросила:

— Можно? — И кокетливо, вроде напугавшись, полуотвернулась от Тимура, стоящего в трусах, певуче заговорила, растягивая губы: — Настасья Семеновна, представители приехали. Хутор описывать. — Она огляделась: — Ой, здрасте, кого не видела! Привет, Андриан Матвеич, здрасте, бабушка. Вас, Настасья Семеновна, товарищ Конкин вызывают в Совет. И представители там. Прибыли райкомовскими машинами.

— Иду, — сказала Настасья Семеновна и повернулась к деверю: — Зря ты обижаешься, Андриаша.

Но тот не ответил, положил бабке Поле на спину руку:

— Ничего, мама. Нехай описывают, нехай что хотят…

Тимка демонстративно вплотную прошел мимо дяди, взял мыло, отвернул на розовой шее примятый за ночь белый ворот сорочки, громко толкнул тылом руки сосок умывальника, и Андриан шагнул из хаты, шарахнув дверью, не оборачиваясь на улице к вышедшей за ним Настасье.

Просторно зимой в степи. Даже опытным глазом не сразу определишь, где заснеженный перекат перевалил за горизонт, где он кончился и начался новый. На телеграфных столбах тускло блестят изоляторы, провисают в ледяной налипи провода. Ни деревца, ни кустика… Пройдет человек, а за следом валенок струятся змейки снежной пыли, нигде не задерживаются на гладком, словно выструганном поле.

Километр за километром отщелкивает спидометр машины, мчащейся по отшлифованному жирному профилю, окропленному бензином и маслом. Промелькнет нежилая зимой тракторная бригада с флагом, закаменелым от зимнего дождя, с забытой стенгазетой на вагончике; мелькнут кирпичные постройки МТС, хаты — и снова мертво. Лишь степь во всем мире да небо без голубизны, без единой птицы в белесых пустых просторах.

И только когда взметнется наконец шоссе на вершину последнего двадцатикилометрового переката — откроются глазам живые придонские станицы. Веселые дымки над крышами — голубые от кизячной топки, серые от соломенной; высоченные вербы с красноватым лозовым подлеском — молодельником; бойкие легковички и грузовики на дорогах; бесчисленные точки — рыбалки на каменно-зеленом зеркале Дона. А совсем спустишься к берегу — тут и домовитый лай собак из садов, и шустрые пацанята, что наперебой объясняют дорогу; запахи ивового леса и близкой реки, смешанные с запахами сена и скота во дворах. За заборами перебранка индюков, звуки радио из растворенной хаты, кудахтанье курицы, снесшейся в теплом сарае. У калиток деды с цигарками. Возле сельмагов голосистые тетки, вечно полные, точнее — переполненные брызжущей активностью, едва соберутся вместе. Поставив на снег кошелки, натягивая на лоб сползающие от жестикуляции платки, «доказывают» одна другой, отгоняют ребятишек, мешающих откровенному разговору. И упаси, не приведи не только ребятишкам, а и взрослому послушать их, когда берут на зубок неудалого («мать его курица!») директора совхоза — дурноеда и дурочкина полюбовника, а заодно задрипу, «каких и не найтить», — его супругу вместе с шибко интеллигентной свояченицей!.. Это — Дон.

Комиссия, приехавшая описывать колхоз имени Щепеткова, состояла из четырех инженеров и девушки-техника. С ними вместе прибыл секретарь райкома Сергей Петрович Голиков. Приехавшие сидели в сельсовете. На дощатой стене на гвоздях висели их пальто, на подоконнике лежали кашне и портфели. Председатель сельского Совета Степан Степанович Конкин стоял на своем хозяйском месте, за столом, ободряюще улыбался инженерам, будто ребятам-студентам, которые прибыли в колхоз на уборку и нуждаются в теплой поддержке.

— Ну что ж, товарищи, — говорил он, — работайте! Списки домовладельцев мы вам дадим, жилье приготовим, чтоб было вам где отдыхать, кушать. Послали насчет квартир? — обернулся он к Любе Фрянсковой.

— Уже, Степан Степанович, — подтвердила Люба, с опаской поглядывая на необычных гостей.

По всему, Конкин заранее готовился к встрече. Он был в шевиотовом темно-синем костюме, в тугом галстуке. Из рукавов виднелись манжеты, сияя жесткой крахмальной белизной, и парадность вида нарушалась лишь вставленной в мундштучок огромнейшей махорочной цигаркой, скрученной из газеты.

— Поозябли небось в дороге? — усмехнулся он, открыл дверцу печи и, подтянув рукава с манжетами, стал по-женски умело подбрасывать совком подсолнечную лузгу. — Натопим — повеселеете, — объяснял он, продирая немецким штыком колосники, отчего в поддувало сыпался жар, а в борове гудело, точно в форсунке. Огонь освещал коротенькие волосы председателя — крепко смоченные, причесанные от виска на пробор, его хрящеватые уши, острый нос и острый подбородок. Живое лицо было настолько худым, что каждая перебегающая мышца — крутая, ребристая — четко виднелась под тонкой кожей, когда он улыбался.

Он захлопнул печку, посерьезнел. Отколол булавку на внутреннем кармане пиджака и достал из кармана ключ на стальном натертом колечке. Потом отпер сейф, вынул конторскую книгу, положил ее перед секретарем райкома на столе.

— Вот так! — сказал он, будто подвел итог прежней жизни хутора.

Книга была прошита по корешку шпагатом, и концы шпагата припечатаны к жесткой обложке круглой сургучной печатью. Здесь были записаны жители хутора — от недельных младенцев до стариков, указаны место и время рождения каждого человека, его занятие, имущество, семейное положение. Против иных фамилий стояло «убыл», против некоторых — «умер».

Сергей Голиков подвинул книгу стриженному под машинку круглоголовому мужчине в массивных пластмассовых очках и объяснил Конкину:

— Инженер Петров назначен ответственным за инвентаризационную комиссию.

Петров взял раскрытую книгу, провел пальцем по развороту, чтоб не отгибались страницы. Сергей смотрел на его пальцы спокойным, контролирующим взглядом начальника, хотя на самом деле стеснялся быть главным во всей этой «деревенской работе», в которой не смыслил. Он, как говорится, не отличает ячменя от морковки. Какое же право имеет он управлять колхозниками — мастерами земли, заниматься, в частности, их переселением? Но, натренированный армейской и горкомовской руководящей работой, Сергей держал себя соответственно своей должности, то есть внушительно. Его лицо было невозмутимым; научиться командовать лицом легче, чем командовать хуторянами.