Владимир Фоменко - Память земли

Орлов благодарил, однако чаю категорически не хотел. Прощаясь, он отечески щипнул свитер на животе Голикова и посоветовал браться за дело. Хоть Голиков, мол, и обижается, что его райкому уделена незначительная роль в Волго-Доне, а оно не так. В этом Голиков убедится, когда поедет в «береговую» часть района, в переселяемые станицы.

— Только, — предупредил Борис Никитич, — будешь на собраниях, смотри!.. Пока решение не вынесено, не показывай там своих эмоций. После решения покажешь.

— Почему? — спросил Сергей.

— Потому что твое слово — инструкция. Точнее по смыслу если — приказ. Ты высказал мнение за переезд в какой-нибудь Загорнов, а сложится, что они поедут в Задонсков. Вот и ошибся. А руководителю это смерть. Ему, голубок, запрещено ошибаться.

В четверг в колхозе имени Щепеткова состоялось общее собрание.

Настасья Семеновна и парторг Дарья Черненкова шли домой последними. В небе, прокаленном сухой стужей, вокруг луны мерцал обруч — к еще большему морозу. Было поздно, но вдоль улицы светились щели ставен, — видно, пришедшие с собрания люди растолкали сонных домочадцев, обсуждали новости.

О переселении, о том, что здесь будет дно моря, говорилось давно. Сотни раз передавало об этом радио, печатали газеты, докладывали приезжающие лекторы. Разговоры в Кореновском то утихали, то — после очередных официальных сообщений — начинались опять. Всплывали слова, пугающие непонятностью: «зона затопления», «переноска берегов» и памятное с войны, совсем страшное «эвакуация»; но что это коснется лично их, захватит в числе прочих ихний хутор, все-таки не верили.

Сегодня Орлов огласил решение, торжественно поздравил с будущей счастливой жизнью на новых местах. Поднимая над головой руку, он громко говорил о сбывшейся вековой мечте людей-мыслителей, о новых, неизвестных тут прежде растениях, что зацветут теперь на орошенной земле, о великом торжестве человека над природой.

Переселение срочное. Завтра же начнется опись домов, даже заборов, погребов и колодцев. Прибрежные левады, сады, леса на берегах и островах — рубить. Все снести, сдать весной государству чистое дно.

«Ясно, — шагая рядом с грудастой, высоченной Дарьей, в уме прикидывала Щепеткова работу. — Создадим бригады, с эмтээсом договоримся насчет тракторов. Снесем».

Настасья Семеновна шагала, смотрела на дома, на деревья, черневшие за каждым домом, уходившие в глубь дворов. Хоть ветви голые и на небе луна, не проглядеть — сплошным лесом спускались сады к невидному отсюда, заледенелому ерику. Там, на берегу ерика, против каждой усадьбы нарезаны огороды. Грядки низкие, все лето сырые, в самую жару не надо поливать ни капусту, ни темные на солнце, скипидарно-пахучие кусты помидоров, ни тугие баклажаны.

Огороды оставлять… Настасья Семеновна шагала, смотрела на дома, белевшие под высокой луной. Срезы толстых камышовых крыш бросали на стены резкие, как шнуром отбитые, тени, и под ними, над окнами, ясно виднелся каждый деревянный накладной завиток, долбленный долотом хозяина, вырезанный его пилой, обструганный. Словно крупной солью, отблескивали изморозью каменные низы. Прочно — не пошевелить — стояли дома, которые надо будет ломать, поднимая известковую, кирпичную, меловую пыль; разбирать по бревнам, валить на машины, на тракторные прицепы.

Жителей каждого дома знает Настасья Семеновна в лицо и по характеру. Эти — родичи, те — кумовья, третьи — еще с ребячества, со школы, потом с техникума — товарищи покойного Настасьиного мужа, Алексея. В сорок первом всех их, молодых мужчин, вместе с Алексеем призывал военкомат; с их женами изо дня в день ждала Настасья писем. Приткнувшись у калиток, рассказывали женщины одна другой свои сны; как умели, утешали одна другую, когда уходили от немцев из хутора, гнали скотину и тракторы. А когда вернулись, когда через год начали съезжаться из-за границы мужья, — все вместо отстраивали колхоз, семейно гуляли то в одной, то в другой хате с баяном, с песнями. Не отставали от фронтовиков, пили дождавшиеся бабочки за победу, что завоевали их мужья глубокими ранами, а какие и собственной жизнью… Сколько помнит Настасья еще со времен своего детства, люди всегда клали здесь головы. Лили кровь и хуторяне-красногвардейцы и хуторяне-беляки. В Отечественную войну гибли патриоты, гибли и предатели. Первые на светлом пути, вторые на подлых, кривых тропках, а каждый по-своему за свой Дон в лугах и виноградных кручах, за свои кудрявые, как в раю, сады.

Проходя площадь, Настасья Семеновна остановилась у памятника, обнесенного оградой. Глянув на нее, остановилась и Дарья.

Памятник — вкопанный стоймя высокий камень-ракушечник — торжественно стоял под луной в головах нескольких могил, сровненных снегом.

В разные годы погребал здесь своих героев революционный хутор Кореновский. В двадцатом (в хуторе стояли тогда деникинцы) ненастной ночью был украдкой похоронен в брошенном окопчике пятнадцатилетний Азарий Щепетков, связной в полку отца. Вдвоем с соседкой зарывала его мать, живая и сейчас свекровь Настасьи — бабка Поля. Через месяц, уже открыто, всем народом, хоронили здесь второго сына Щепетковых — Романа, начальника штаба отцовского полка. Шестью санями привезли тогда из степи убитых. Романа — на одних санях с зарубленной женой Ксенькой. Как и Романа, хоронили Ксеньку при шашке, при всем ее оружии, в головах папаха с красной лентой. Доставили и Виталия Черненкова — старшего брата Дарьиного мужа, бухгалтера, и еще восьмерых заледенелых уже щепетковцев — казаков соседних станиц, которых повезли дальше.

В тридцать первом, с музыкой и цветами, с великим почетом погребали беззаветного борца, первого председателя хуторского Совета — самого Матвея Григорьевича Щепеткова, заколотого на виноградниках кулацкими вилами. Держал тогда речь вызванный телеграммой из армии его младший сын, муж Настасьи, Алексей. Настасья сжимала локоть омертвелой над покойником бабки Поли, а Алексей громко, чтоб всем было слышно, говорил о колхозной земле, политой кровью, о том, что будет на этой земле счастливая жизнь. Под ногами лежали выдернутые кресты, которые ставили в двадцатом году, а сбоку подвозили на бричке камень-ракушечник, что стоит сейчас в ограде.

И еще легли здесь люди. В сорок третьем — четыре неизвестных молоденьких курсанта, павших за освобождение хутора; в сорок шестом — муж Настасьи, председатель колхоза Алексей Щепетков. Год после победы мучился он раной, но не ложился, поднимал и огороды и широкую славу Кореновского — старые виноградники.

— Что ж, и покойников, как огороды, бросать?.. — спросила Настасья Семеновна.