Владимир Фоменко - Память земли

Выйдя наконец из комнаты в другую, она увидела на телефоне подушку с одеялом, рядом — «Воскресение» и театрально распахнула дверь:

— Пожалуйста, Борис Никитич! От всего он так отгораживается.

Орлов улыбался, а Сергей, уязвленный и улыбкой Орлова, и предательством жены, отвернулся от нее, заговорил с Орловым уже серьезнее:

— По-вашему, подушка на телефоне и Толстой, ради которого я телефон закрыл, — отгораживание? Ошибаетесь. Толстой — граф этот! — он пытается человеческие вопросы решать. Вы и не догадываетесь, как важно решить их. А я знаю. Я свои разобрать не могу.

— Какие же? — снова улыбнулся Орлов.

— Многие. Например, что я — такой же хозяин страны, как и любой из ста девяноста миллионов, — позволяю насиловать себя. Мое убеждение — быть там, где я нужен, и единственное для меня правильное — уехать, наплевать на колхозы. Но такое — «наплевать на колхозы» — даже взрывается у вас в ухе. Это на лице вашем видно… Ведь мы все еще с пионеров с хорошими стишками о родине, с хорошими песнями впитали любовь к раздольным широким полям, к колхозам… А высокие инстанции пользуются этим нашим чувством, забывают принцип, что место коммуниста там, где он полезнее, а не там, куда его сунули. Уворуй пять рублей — преступление; а убей в человеке убежденного инженера и сформируй средненького партдеятеля — это проявление мудрой общественной воли!

Орлов, честно проработавший всю свою жизнь, презирал тех, кто едва лишь прикоснулся к труду и уже бойко громит всё и вся. Но Голиков был фронтовиком, техническим специалистом, а по своей новой должности человеком того же круга, что и Орлов, и Орлов глядел смеющимися глазами — понимающими и извиняющими молодость Сергея. Щуплый, с очень большеглазым, подростково-худым лицом, на котором почти не пробивалась растительность, с круглым, с ямкой посередине, подбородком и маленькими крепкими кистями рук, Сергей напоминал ученика ФЗУ.

— Что еще скажешь? — подтрунивал Орлов.

— То, что противно работать вхолостую. Ездил я вчера в Краснокутскую эмтээс уговаривать, чтоб закончили ремонт до срока. Еще дома подбирал убедительные доводы. И в дороге готовился. Попросил шофера минуту подождать, отошел в снег и мысленно, будто я перед эмтээсовской массой, прорепетировал… Ну а там, в Краснокутской, думаете, понадобилось это? Все за всё «за», всё принимают. Сонно, безразлично. Оно, мол, сто лет уже заведено — голосовать: каждый раз то же да одно же. Так зачем, интересно мне, я — конкретный Голиков — здесь нужен?

— Брось! — категорично отрезала Шура, появляясь с чайником. — Все ему не так. Принц датский!

Сергей округлил глаза:

— Да в конце же концов, имей совесть! Сама падаешь в обморок, аскофен глотаешь, что здесь театра нету.

Шура положила ложку, которую мыла в баночке из-под простокваши, вздернула подбородок, но Орлов шутливо отгородил ее рукой:

— Ну, а еще, Сергей Петрович?

— Еще? Можно еще. Не уважают нас с вами колхозники. Не составляем мы с ними одного коллектива, не дружим, а только командуем. Их жизнь и наша — разные жизни, — говорил Сергей.

Говорил он так оттого, что его волновало все это, и оттого, что здесь находилась Шура, при которой ему, невзирая на ссору, несмотря на четыре года супружества, по-прежнему хотелось быть героем.

— Противно мне, — говорил он Орлову, — что заезжал я в Краснокутской на ферму, а там сплошь одни женщины — все горбят, все по ступицу в навозе. А я, мужчина, в хорошем пальто, с чистыми белыми руками, остановился в проходе и рассуждаю с ихним бригадиром — тоже здоровенным, как я, мужчиной, — как бы им, этим теткам, еще интенсивней работать. Не беспокойтесь, понимаю и насчет разделения труда, и что ни к чему мне из солидарности тоже руки мазать. А не привыкну. Не согласен, что они с фермы домой среди ночи по снегу, по дождю пробираются пешком, тогда как у нас с вами машины. По штуке на каждого. Собираемся мы ехать и, хоть нам полтора квартала до гаража, не идем туда, а звоним шоферу: «Подъезжай».

— И еще скажешь что-нибудь? — морща в улыбке энергичный римский нос, спросил Орлов. — Сразу видать инженера-проектировщика!.. Что ж, брат, давай перестроимся по твоему проекту. Закрепим твою машину за дояркой: она утром проедет километр на ферму и вечером обратно. А ты, вместо того чтобы поработать в десяти концах района, будешь до Краснокутской эмтээс пешком трюхать. Возможно, до вечера и дотрюхаешь, если, как на кроссе, шагом-бегом. Приятное занятие; и нафизкультурничался на воздухе, и за весь район снял с себя ответственность. Пусть другие отвечают. Они — грубые, а коммунист Голиков — нежный.

Слова Бориса Никитича трезвили Сергея, как вода из крана. Сергею было отрадно быть битым, потому что били по его сомнениям. Любые чувства Сергея Орлов именовал популярными терминами: «нытье», «интеллигентщина». Была в логике Орлова та же конкретная правда, что и после института на бюро горкома. Орлов, по-прежнему морща нос, простодушно интересовался, отчего «ниспровергатель основ» Сергей Петрович столь тяжко вздыхает по своей квалификации, когда мог бы заниматься вечерами, оформиться в заочную аспирантуру. Доярки, например, которых он так жалеет, работают и учатся, как, к слову сказать, и вся страна учится в послерабочее время. Говоря о совещании в МТС, которое поразило Сергея своей унылостью, Орлов и совсем издевался, спрашивал: чего именно хотел там Голиков? Оваций, что ли? Совещание повседневное, и Голиков выполнил на нем задание райкома — провел деловое решение.

Сергей не всему верил в словах Бориса Никитича, но отмахивался от неубедительных мест и с готовностью (это было проще) поднимал в себе хорошее настроение. «С деталями потом разберусь, — решал он, — а сейчас и так ладно».

Действительно, вокруг было ладно. В углу уютно лежали автомобили и резиновые звери его дочки (скорей бы уже возвращалась!), в смежной комнате мирно стояли покрытые толстенным стеклом два ящика, так остроумно приспособленные им и Шурой под письменный стол. Сейчас на этих ящиках, на стекле, Шура расстелила скатерть, решив поить чаем там, в «кабинете», и, выходя за стаканами, незаметно для Орлова крепко сдавила маленькими пальцами плечо Сергея: не сердись, мол, Сережка, я погорячилась. Домашние хозяйственные дела у нее, как всегда, не ладились, но она не расстраивалась, а, наоборот, демонстрировала это — весело вертела в пальцах сахарницу, не зная, куда ее поставить, встряхивала кудрявой головой на нежной длинной шейке, и Голиков любовался женой.

— А ложек не хватает, — смеялась она. — Ничего. Будет как на пикнике, ладно? Борису Никитичу, так и быть, дадим уж! — Она совала в стакан Орлова свою ложечку со следами плохо отмытой простокваши.