Владимир Фоменко - Память земли

— Не дури! — Дарья передернула озябшими плечами. — Пошли, что ль?

Дарья давно, несколько лет уже, — парторгом, потому что хоть баба веселая, даже шальная, но в решении вопросов не гнется, чувствует и говорит точно так, как пишут в газетах. Даже с Настасьей, с подружкой, если разговор не о чем-нибудь житейском, а о деле, рассуждает железно, считает, что раз установка — надо по ней действовать.

За площадью, со стороны гаража, взлетела вдруг девчачья, сразу в небо поднятая частушка, составленная совсем не для сцены, с которой не болтни и полслова лишнего. Слышно по скороговорке, девчина плясала, смело выкрикивая веселые, отчаянные слова. На концовке, от которой даже бывалая Дарья крякнула, она не понизила голоса, не «замяла» слово, а во всю силушку бахнула, как было. Взрывом зазвенел на морозе хохот, донесло визги: «Я тебе пихну, я пихну!..» Наверно, девчата боролись, покатились в сугроб. «Пусти, Анька, Анечка-а-а!.. Ой, мама, ребрушко!»

— Жируют. И холод их не берет, — с завистью вздохнула Дарья. — Это они ребят вызывают… А как твой постоялец? — Она вдруг пнула Настасью грудью, белозубо улыбнулась: — Дело твое, солдаточка, еще молодое!

Настасья Семеновна удивленно, неприязненно подняла на Дарью по-мужски сросшиеся брови и пошла. У калитки молча рассталась с Дарьей, заглянула в сарай к корове, что не сегодня-завтра должна телиться. Потом поднялась на балкон. Доски балкона даже сейчас, зимой, вымыты, добела выскоблены песком и кирпичом. Под дверью белые стираные мешковины. На другом конце проулка слышно, Дарья растворила свои сени, и петли пронзительно завизжали на морозе. Мороз забирал крепкий. В лицо потягивало чугунное дыхание Дона, сухо подпаливало кожу. Настасья тоже взялась за щеколду, но дверь не толкала, смотрела на белеющее внизу займище.

Вот там, в августовские полдни, возвращаясь по воскресеньям с охоты, останавливался Алексей на той стороне ерика, громко кричал: «Настёнка-а! А ну беги сюда!»

И она шла, а скрывшись за вишняками из глаз свекрови, бежала к нему вниз.

Алексей вброд шел через ерик. Вода до подмышек, пояс с патронами на шее, чтоб не намок, в высоко поднятой руке двустволка, за спиной, вплавь по воде, битые связанные утки. Увидев жену, Алексей останавливался на середине ерика, в теплой воде, счастливо улыбался. Глаза красные от бессонья, губы, поеденные мошкой, оттопыренные, не слушались; гимнастерка, даже шея и скулы — в грязи, в зеленой ряске и тине.

«Дьявол!..» — ахала Настасья.

Алексей смеялся, выходил по колено, бурля водой, хвастливо протягивал связку измятой птицы:

«На! Говорила — не убью. Скуби теперь!» — и, уцепив Настасью мокрой рукой за шею, тянул в воду.

«Пусти, Леша, люди на огородах…»

«Ну и что! Завидки у них? Помогай мужу выйти!..»

«Дай хоть разуюсь», — оглядываясь, просила Настасья и, стряхнув с ног чувяки, шла в воду.

На этот вот карагач, поднявшись к дому, вешала она уток и лысух, на высоко вбитый в кору гвоздь, чтоб не допрыгнула кошка; и с мокрой птицы падали в песок капли, сворачивались пульками.

А еще раньше, девушкой, приходила она сюда, во двор к Алексею, не боясь ничьих разговоров, ни о чем, ни о ком, кроме Алексея, не думая, часами шепталась с ним под карагачем. Теперь карагач рубить…

Настасья чувствовала, как озябли в варежке ее пальцы, державшие железную щеколду. С площади, где гуляли девчата, доносило песню из фильма:

Настасья смотрела на займище. Будто отпечатанные, рисовались под луной далекие вербы, памятные с тех пор, когда, детскими босыми ножонками наступая на колючки, ойкая, бегала она по ежевику, обрывала ее с цепких, режущих кожу плетей… Правее, у озера Зеленкова, где летом ребята ловят раков и когда-то ловила Настасья, проступали закованные в лед сухостои-камыши; угадывались на снегу бегущие от них стежки, по которым зимой волокут хуторяне срезанный камыш в свои дворы. Все было видно по-дневному четко. Даже пятна на лугах, на месте скирд, свезенных теперь санной дорогой к фермам.

«Завтра же начнем возить и от Бирючьих лиманов, — подумала Настасья Семеновна. — А то примемся ломать хутор — тогда не оторвешь на сено ни подвод, ни быков».

Хозяйский ум Настасьи Семеновны работал сам собой. «Часть народа, — решала она, — надо послать на сено, остальных — на вырубку леса. В степи и палка сгодится. Бригадирам дать распоряжение — каждого человека на порубку. Поснимать даже с мастерской и кузницы. Шоферам горючее выполучить, чтоб не стояли из-за нехватки бензина; пока дорога — весь лес перебросили бы на гору!»

Займище с гребенкой Конского леса, с заснеженными песками и болотами лежало внизу, видное до самого Дона, а далеко за Доном, километрах в сорока, опять на морозе светилось небо. Это великая стройка. Каждую ночь теперь непривычно светится тот край. Несмотря на луну, отчетливо стояло над горизонтом вытянутое в линию на десятки километров зарево прожекторов. Оно то пригасало, то, вдруг высоко взлетая, отрываясь от земли, вспыхивало в вершине сполошенными огнями.

Оттуда пойдет сюда море, затопит все, что лежит перед Настасьей, и даже самый колхоз, где она председательствует. Огни переливались, их отблески играли на стене дома, на балконных крашеных перилах. Ставил перила на место старых Алексей, и было это, казалось Настасье, совсем недавно… Несколько дней подряд, заезжая на час пообедать, строгал Алексей заготовки, но уже болел, через минуту всегда сбрасывал китель. Боясь показать, что это от слабости, деловито говорил:

— Настёнка! Подшила б подворотничок, чего ж ты? — И, огладив ладонью отструганный брусок, любовно обдувал и, вскинув в руках, примерял ровизну глазом, точно целился.

«Перила б не сломать, когда разбирать будем», — вздрагивая от холода, подумала Настасья. Она вошла в дом. Маленькие черные валенки сняла на половике у двери, в носках прошла к припечке, поставила валенки на горячие беленые кирпичи.

— Не спите, мама? — спросила она.

Мать Алексея, бабка Поля, рослая, надвое согнутая в пояснице старуха, чистая, как и всё в доме, жилистыми цепкими руками поставила на стол тарелку, высокий хлеб, сняла с печи кастрюлю.

— Я, мама, не буду есть, — почувствовав к свекрови острую жалость, сказала Настасья и, избегая внимательных глаз старухи, зашла в комнату-боковушку.

Там, на сундуке, спала дочь Раиска, на койке — старший любимый сын Тимур. Назван был в те недавние еще времена, когда детей нарекали даже Эдуардами и Эдгарами. Молодожены Щепетковы так далеко не пошли, но все ж, стремясь к необычному, особенному, записали первенца Тимуром, а позже, поумнев, устыдясь, стали звать Тимкой. Настасья наклонилась к густобровому Тимке, носатому, как Алексей, как все мужчины Щепетковы. Лоб его был прыщав лезущими от здоровья прыщами. На подушке, у щеки, лежала его большая рука, от приоткрытого рта пахло табаком. Мужчина… На двери залика, раздражая нарушением порядка, висело чужое пальто-реглан, из карманов торчали перчатки и зеленое кашне. Уже пять дней живет в залике квартирант Солод, приехал начальником каменных карьеров, открытых за хутором для стройки.