Владимир Фоменко - Память земли

Голиков нравился Орлову. И не по анкетным данным, не по деловым, а вдруг, просто так, несмотря на разность взглядов и возрастов, товарищески. Даже, пожалуй, нежность, что-то отцовское испытывал Орлов к этому откровенному, недипломатичному, чем-то новому для него человеку.

После двухсуточной поездки по станицам, в которых, как и в колхозе имени Щепеткова, Борис Никитич готовил «переселенческие» собрания, он вернулся домой, пообедал, выспался и вечером, соскучившись по Голикову, звонил ему на квартиру. Квартира не отзывалась.

Телефон молчал, так как Сергей Голиков, решив спокойно почитать, придавил аппарат подушкой. Довольный, что так рано, а он уже дома и свободен, он переобулся в шлепанцы, с подозрительностью осмотрел подушку на телефоне и навалил сверху еще одеяло. «Все! — подмигнул он. — Теперь я как в доте». Жена звонила ему в райком, что вернется поздно, трехлетняя дочка Вика уже неделю гостила с нянькой у отца жены в Новочеркасске, и Сергей домовничал один.

Он обошел свое еще непривычное ему жилье. Состояло оно из трех комнаток. Все три были теплые, чистые, но крошечные, с саманными, крестьянской мазки, стенами, с малюсенькими оконцами, выходящими на пустырь. В средней, определенной как столовая и кабинет, стояли два ящика, которые Сергей и жена обили вчера бараканом, покрыли стеклом, превратив в письменный стол. Вместо стульев были пока тоже ящики; на стене, на плечиках, — женины платья и костюм Сергея, задернутые простыней: временный шкаф. Единственным уже основательным была дочкина белоснежная кровать с огромным цигейковым медведем в изголовье, с ковриком и навалом игрушек на полу. Рядом на дверной притолоке красовалась проведенная химическим карандашом отметина — рост Вики в день приезда в станицу. Сергей колупнул какой-то бугорок на стене над кроваткой. Это оказался впечатанный в глину соломенный остюк — живописное свидетельство сельской идиллии. Такие же остюки, правда чисто забеленные, были и на других стенах, и на низеньком — чуть не рукой достать — потолке. Свою большую и высокую, недавно полученную ростовскую квартиру Сергей; уезжая, отдал жилуправлению, хотя знал, что жена, соглашавшаяся вслух, на самом деле глубоко страдала.

— Несоответствие между личным и общественным, — вслух усмехнулся Голиков.

Он сцарапнул со стены остюк, потом присел на корточки и, упершись ладонями в пол, с толчка подбросил ноги, стал выжимать стойку. В Новошахтинске, где он вырос, где его отец и четверо дядьев и сейчас работали в забое, каждый уважающий себя мальчишка умел делать стойку, Голиков по всем новошахтинским правилам оттянул вскинутые к потолку носки, пошлепал на руках по дому. Когда недавно он въезжал в этот дом, старик из райжилуправления, стекливший выбитую форточку, спросил, первый ли раз Голиков в районе, и, узнав, что первый, мрачно пообещал: «Поживете в районе — кинете и бриться и на «г» разговаривать…» В общем, для сохранения тонуса ходить на руках не мешало. Сергей прошлепал через все три комнаты и вскочил, удовлетворенно отряхивая ладонь о ладонь. Зарядка сделана, мысли переключены с ненужных тем на нужные.

По рабочему плану руководящих работников района сегодня был вечер самостоятельной партучебы, но Сергей взял из чемодана «Кавалера Золотой Звезды», лег животом на стол. Скоро отодвинул «Кавалера», приоткрыл «Воскресение» Толстого. Пробежал глазами строчку, потом еще и, как всегда, когда читал Толстого, почувствовал, что сразу же, совершенно естественно, будто сам он среди них, входит в жизнь чужих ему людей. Он очутился в судебном зале, где слушалось дело Катюши Масловой, читал про то, как отлично вымытый и причесанный, отлично одетый князь Нехлюдов, когда-то соблазнивший Катюшу, теперь судил ее. Сергей вместе с Нехлюдовым, в таких же, как на нем, брюках со штрипками и башмаках, подходил к священнику, чтобы дать присягу, и Сергею было даже жутко, будто ступал он собственными ногами. Он с Нехлюдовым судил Катюшу, как судили ее и другие заседатели, в сущности, незлобивые люди: и члены суда, которые, несмотря на свой строгий вид, тоже не желали Катюше беды, знали, что эта женщина не преступница. Не имели зла ни конвоиры, ни священник, что приводил Нехлюдова к присяге. Но колесо вертелось само собой, и Сергей не просто как читатель, а как товарищ по несчастью сочувствовал Катюше. Кто-кто, но он-то, Голиков, знает мощность такого колеса и в сегодняшней, в великой сталинской действительности. Не по отвлеченной теории — на собственном опыте изучил… А шваркнут ли под себя эти общественные спицы и ободья, как шваркнули они Маслову, или вознесут на почетную, ненужную тебе высоту, как вознесли Сергея, — это уже, думал Сергей, детали.

Колесо вертелось само собой, и ничто не могло помочь Катюше, когда она кричала: «Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала».

— Фу, черт, — потрясенно шептал Сергей.

Он услышал, но старался еще хоть секунду не слышать, как от калитки к дому проскрипели по снегу четкие шаги Шуры, его жены. «Два слова дочитаю, успею», — думал он.

Думать так и сидеть на месте было небезопасно. Невнимание к Шуре могло опять привести к ссоре, а ссоры происходили здесь часто, потому что ни Голиков, ни жена ехать сюда не хотели, и нервы у обоих были взвинчены.

Правда, Шура, которую ее отец, доктор технических наук, до сих пор, как маленькую, называл Шуренком, вначале, в Ростове, обрадовалась переезду, с гордостью думала о себе, что она идет для Сергея на все и, если нужно, пойдет на еще большее. Но, приехав на место и увидев, что уже в девять вечера свет горит только в учреждениях, а вся встающая с рассветом станица спит и что здесь, чтоб не быть смешной, ни разу не наденешь ни вечернее платье с тисненым кожаным листом на плече, ни купленные отцом замшевые туфельки, — Шура потускнела. Голиков возмущался ее недовольным лицом, перестал разговаривать, несколько дней старался приходить домой поздно. Тогда Шура самолично направилась в райздрав, предъявила свой новенький диплом врача, оформилась на работу в больницу. В станичной районной больнице было достаточно и грязноватости, и сероватости, и равнодушия врачей, но Шура еще в Ростове усвоила, что именно это встречает и вскрывает в деревне каждый молодой сто́ящий специалист, сразу увлеклась, сменила унылое настроение на рабочую активность, и в доме Голиковых начал устанавливаться относительный мир.

Шаги жены приблизились к дому, она громко забарабанила щеколдой. Сергей откинул в сенцах крюк и, бегом вернувшись к Толстому, не оборачиваясь, попросил:

— Дочитаю, Шурочка… два слова…

— Пожалуйста, — ответила Шура, наверно обидевшись, но, не теряя хорошего от мороза и быстрой ходьбы настроения и испытывая мужа, кинула на него варежку, другую, потом сумку, пахнущую морозом. — Ох, на улице и холодно! Смотри. — Она сунула Сергею под подбородок, прижала к шее ледяные пальцы.