Владимир Фоменко - Память земли

затянул за столом Андриан Щепетков, приглашая глазами голосистую Настасью Семеновну. Отставший от танцев Ивахненко, а с ним дед и отец Фрянсковы запасли воздуха, низко загудели.

— Трошки ниже, — одернул дед Фрянсков Фрянскова-отца, подтолкнул Щепеткову: — Давай, Настасья Семеновна, не обижай.

Зеленская и Дарья, отирая пот, протискивались к поющим. Андриан закинул назад голову, его мутные от вина глаза будто светлели, из груди все гуще текла октава. Андриан не разворачивал еще полного запаса, расчетливо сдерживал себя до поры. Включались новые мужские басы, тоже пока лишь на четверть мощности. Песня затевалась всерьез, с каждой секундой все вольнее плыла сквозь двери, сквозь стены на улицу, к просторному небу в звездах:

В первое утро новобрачные спали под огромным ватным одеялом, сшитым из синих и красных обрезков ситца. Свое семейное многолетнее одеяло дала им Фрянчиха, а сама укрылась с мужем на кухне снятой с сундука рядниной. Новобрачным отвели зал.

За окнами было еще черно, когда Люба увидела в кухне свет коптилки. Фрянчиха разводила на листе дикта глину, вмазывала в печь кирпичи, выбитые в танцах. Гора свадебных мисок и кастрюль была уже составлена для мытья. Рядом с Любой дышал во сне человек. Василий. Люба всегда видела его лицо осмысленным, живые твердые губы говорящими, а сейчас все это было смято, сдвинуто вбок подушкой, тупо. Обрадованная, что надо помочь в уборке и, значит, можно немедленно встать, уйти от этого спящего рядом человека, Люба соскользнула на пол, вольнее вздохнула. Она достала из-под кровати, из своего чемодана, старую юбку, рабочую блузку с билетом в кармане. Люба была из тех комсомольцев, что обязательно держат при себе комсомольские билеты.

— Чего не зорюешь? — шикнула на нее Фрянчиха.

— Посуду банить, мама, — в первый раз назвала так свекруху Люба.

Сразу обмякнув, Фрянчиха зашептала:

— А прибираешься чего? Дома ведь…

Но Люба быстро заплела и заложила косы, застегнула доверху блузку и принялась помогать Фрянчихе раздувать в печи кизяк под трехведерным чугуном с водой. Мать Любы умерла давно, отец погиб еще в начале войны, сестра отца, обиженная судьбой старая дева тетка Лизавета, когда приходилось жить с племянницей, по неделям угрюмо молчала; и сейчас Люба ясно вдруг почувствовала себя в семье.

Проснувшиеся братишки Василия — Гришка и Ленька — крутились возле Любы, заглядывали ей в лицо, и она, освободив край стола, кормила их перед школой вчерашним пирогом.

Человек, который раньше был просто Дмитрием Лавровичем, а теперь сделался свекром, сидел в исподнем белье, тянул из миски арбузный рассол со скользкими семечками, вытирал тылом руки деревянные с похмелья губы. Потом свернул цигарку, оделся и уже на выходе сказал:

— Шумни, Люба, мужу, выходи с ним и с матерью до сарая.

Люба пошла в зал. Брошенный на спинку кровати, висел праздничный костюм Василия, на полу стояла его новая желтая туфля, и с его шнурками играли два полосатых крупных котенка: падали на бок, толкали туфлю задними лапками и вскакивали, горбатили спины, делая вид, что пугаются. Василий, не видный Любе из-под толстого, натянутого выше головы одеяла, спал, подбив под себя простыню и обе подушки. Вчера он боялся показаться несамостоятельным, до дна пил с каждым, кто подходил к нему с налитой стопкой: в начале и в середине свадьбы — с заздравной, к концу, к отбытию гостей, — со стременной, и когда все разошлись и Фрянчиха, уже босая, притворила за новобрачными дверь, Василий сосредоточенно стянул с себя пиджак, штаны и, не помня, что сегодня зарегистрировался, что перед ним молодая жена, плюхнулся на постель, уснул каменным сном, точно в казарме на своей койке после трехсуточного похода.

Сейчас Люба стояла над ним, чувствуя, что краснеет, и не зная, что сказать, когда разбудит: с добрым утром или сразу — что зовет отец? Она потрогала Василия за плечо:

— Вася…

Тот не просыпался, дышал глубоко и ровно. Она потрогала сильнее, потом приподняла одеяло над головой мужа, коснулась пальцем его виска.

— Вася, Вася… Да Вася же, наконец! — Она качнула его спину обеими руками.

Разыгравшиеся котята взлетели на одеяло, метнулись один за другим, проскакали по лицу Василия, но он только пошевелил ноздрями. Люба, чуть не плача, стояла над ним.

— Чего он там? Не просыпается? — крикнула из кухни Фрянчиха.

Подмигивая Любе, — дескать, не все еще свадебные веселья кончились, — она подхватила цебарку с водой, на цыпочках проследовала в зал:

— Ишь разнежился со сладкой ноченьки!

Она пригоршней черпнула из цебарки воды, плеснула сыну в лицо и враз за спину, под бязевую сорочку.

Василий хлопнул красными веками. Догадка, что уже утро, ошеломила его.

— Так это ты, Люба? — спросил он и двумя руками в страхе уцепился за одеяло, которое тянула с него мать.

Во дворе он и Люба избегали встречаться глазами, держались далеко друг от друга. В плетенном из талы, обмазанном глиной сарае, где помещалась корова с годовалой беломордой и белоглазой телкой, Дмитрий Лаврыч прошел к яслям. Он смахнул рукавом полову с мягкой, по-зимнему курчавой спины телки, строго отпихнул потянувшуюся к нему ласковую слюнявую морду и сказал:

— Вот тебе, Васька, и тебе, Люба. На хозяйство. Та — купленная, — пояснил он снохе, указывая на корову, — а это домороска. Она с теляток у нас… Весной до быка сводите.

Потом Дмитрий Лаврыч, за ним жена и следом молчащие молодые перешагнули через загородку из кизяка к овцам. Здесь на полке лежали вощины и стояли бутыли, заткнутые кукурузными початками. На вбитом в столб штыре висели сработанные шестерни от комбайна или трактора, велосипедное колесо, несколько ржавых подков, одна из них вместе с копытом, даже с клочком рыжей запыленной шерсти. Люба понимала: при надобности подкову можно отодрать, сделать из нее скобу на дверь или крюк. Овец было шесть. Дмитрий Лаврыч рукой отделил снохе и сыну светленького барашка и старую большую, как копица соломы, овцу, горбоносую, с фиолетовыми в полутьме глазами.

На дворе Дмитрию Лаврычу загородили дорогу ожидающие корма гуси. Фрянсков пошел через них по снегу в сад, обернулся к жене:

— Выделишь им тройку гусок, нехай к маю сажают на яйца.

Хотя в доме на самом деле всем руководила Фрянчиха, она для общего порядка и крепости предоставляла мужу право указывать и распоряжаться, как положено главе семьи.

В саду, на берегу ерика, Дмитрий Лаврыч сел на перевернутый днищем кверху, поставленный на чурки баркас. Ни молодые, ни сама Фрянчиха не садились, стояли перед Дмитрием Лаврычем.