Владимир Фоменко - Память земли

Заледенелый ерик загибался в конце сада крутым углом, на изгибе торчали из полыньи колья вентеря. Такие же вентери стояли против других садов, и к каждому из хат тянулись по снегу тропки. Люба подошла к своему, остановилась перед сугробом, наметенным у берега. Гребень сугроба, отточенный поземкой, был острым, походил на огромный лемех перевернутого плуга. На его пологом краю густо натоптали зайцы, прибегавшие ночью в сады, а там, где нетронутым лежал обрывистый, вогнутый внутрь откос, снег казался синим, жестко и чисто отблескивал холодными крупицами. Стараясь не задеть гребня, Люба перешагнула. Она обколола каблуком молодую наледь вокруг кольев и, обжигая водой руки, напрягаясь вытянула набухший прутняковый вентерь, открыла днище. Круглый, как блюдо, лещ, серебряный, с черно-зеленой толстенной спиной, шлепнулся на лед, на секунду замер с растопыренными, железно напруженными плавниками. Вывернувшись вдруг на голове, он захлопал по льду всем плоским мокрым телом — громко, будто кто-то забил в ладоши. Люба прижимала его дрожащими от азарта руками. От него пахло теплом речного дна, он бил могучим хвостом, а Люба, оскользаясь ладонями по чешуе, боясь, что рыбина вот-вот вывернется, уйдет, цепляла ее пальцами под жесткие живые жабры…

Вечером на кухне Фрянчиха вынула из печи на стол сковороду с запеченным лещом, хвастливо сообщила умывающемуся после работы мужу:

— Сношенька вот добыла тебе свежака.

Дмитрий Лаврыч ел, шевеля бровями и ушами, смотрел на Любу, которая вынимала из чемодана, раскладывала свои карандаши, бумагу, стопки учебников.

— Редкостная у тебя канцелярия, — усмехнулся он, — богатая.

Люба съежилась. Мгновенно заговорила сиротская привычная ущемленность, заработали мысли: «Это он потому смеется, что явилась я на готовое, ничего не принесла в дом, кроме «канцелярии»… Отчего бы еще ему смеяться?.. Раз так, часу здесь не останусь. Хоть к тетке Лизавете, хоть на улицу, а уйдем с Василием». Она подняла от чемодана голову, с вызовом сказала:

— Я еще и в институт поступлю!

— А нам вот, — перестав жевать, опять усмехнулся Фрянсков, — не светит с институтами. Я, Люба, насчет личной подготовки дубок дубком. Туго, брат, мне… Беру почитать литературу по своей агрономии — селекцию или почвоведение — и не тямлю, не охватываю. Особо если теория — будь она, черт ее матери, про́клятая! — когда и так ее всю повернуть можно, и вовсе навыворот, совсем на противоположное… Здесь же в ее главной сути надо разобраться, а я на другое битый час трачу — на простую грамотность.

Он отер тряпкой масленые пальцы, погнал от стола Гришку и Леньку.

— Ты, Любаша, повозилась бы когда со мной. Взяла б шефство, а?.. По дружбе, по-соседски, — попытался он шуткой прикрыть смущение и не казаться просительным перед слушающей Фрянчихой. — Практика у меня ничего, крепкая. Мне бы к ней образование… Не такое уж, конечно, как у тебя, а хочь маломальское.

Василий в праздничном костюме, снова надетом к вечеру, шагал здесь же по кухне и незаметно для отца подмигивал жене: вот, мол, Любаша, как старые хрычи у нас просятся. Когда он снял с гвоздя кружку, пошел в сени напиться, Люба выскочила за ним, неожиданно для самой себя крепко обхватила его за шею, целуя, не попадая в темноте неумелыми губами в губы.

Председатель райисполкома Орлов был по своей деловой хватке, по складу воли работником широких, по крайней мере областных, масштабов. Как же попал он в район, на тесную, незначительную для него должность?

Двадцать с лишним лет назад, на заре первой пятилетки, Борис Орлов был долговязым ясноглазым пареньком — наборщиком крупнейшей ростовской типографии. В его анкете стояло: «Из служащих». Он по-мальчишески остро страдал, что не «из рабочих» или хотя бы «из крестьян-бедняков», и по принципиальнейшей убежденности носил армейский ремень, защитную гимнастерку, а вместо туфель лосевые бутсы ни шипах. Он был секретарем комсомола, режиссером драмколлектива «Синяя блуза», членом профкома, председателем Осоавиахима, МОПРа и многого другого.

Орловы (отец — бухгалтер, мать — домохозяйка) имели на окраине города свою хибару с коровой и фруктовым садочком, но Борис, презирая собственность, жил при типографии в молодежном общежитии, где в тумбочке у каждого — ворох газет, стиранные под краном, сушенные у батареи трусы; на стене — одна на комнату общая гитара, а в самой комнате — непрерывный грохот голосов. Здорово умел Борька Орлов сагитировать поголовно всех хлопцев то в свой драмколлектив, то в общество спасения на водах, то на культвылазку в село.

Скоро Орлов был на освобожденной комсомольской работе, а еще через год — на партийной. Все решения, которые он проводил в жизнь, были решениями самой партии, и как руководитель, борясь за них, неся обязанностей больше, нежели его товарищи, он креп, у него наращивались мускулы вожака — человека, профессионально идущего впереди и берущего на себя больше других. Для пользы общего дела он научился теперь придавливать личные привязанности или антипатии к подопечным, улыбаться, когда хотелось злиться; натренировался в нужную для дела секунду зажигать себя, чтоб зажечь других.

Но если раньше, еще наборщиком в белых футбольных бутсах, Орлов заранее знал, кто из десятка его комсомольцев какую колбасу будет покупать к завтраку и какую кто роль будет просить на читке пьесы вечером в общежитии, то теперь, когда на Орлова навалилась ответственность за огромное множество человеческих душ и партийных билетов, формы общения стали новыми.

Быть зубастым, добиваться в месткоме денег для культмероприятий, чудить в обеденный перерыв по дороге из цеха в столовку и потому быть своим парнем сумеют многие. Но накладывать резолюции, решать судьбы со строгим красно-синим карандашом в руке и не потерять уважения людей, а главное, вести дело вперед — для этого нужен талант. Орлов обладал этим талантом, а все-таки три года назад — будучи уже давно и прочно в исполкоме областного Совета, в членах обкома, — споткнулся. Выдвинул на группе заводов громкий встречный план, но не вытянул, за что был послан в район.

Партийная этика не разрешала сетовать на решение обкома, и Борис Никитич не сетовал, а трудился — быстро освоил новую для себя деятельность, более легкую и простую, чем прежняя, и очень скоро кривая хлебо-, масло- и других заготовок в районе пошла вверх. Орлов знал, что его инициативная, умелая работа заслуженно оценивается областью, что его вернут из села «туда», на «ту» работу. Это могло случиться скоро, и Орлов подыскивал себе смену. Он выбрал Голикова, двадцативосьмилетнего молодого человека, только что присланного из Ростова в райком на должность второго секретаря. Первый был на учебе, Голиков замещал его, но было ясно, что на «постоянного первого» ему по молодости не пройти, а исполкому — самостоятельной работе — он, безусловно, обрадуется.