Владимир Фоменко - Память земли

Настасья Семеновна сбросила кошку со стула, придвинула его Петрову, себе взяла табуретку. Петров раскрыл справочник, сказал, что здесь, на свободе, они во всем относительно ферм разберутся, начал показывать Щепетковой расценки.

Клеенка на столе была такой липкой, что Юзефович подложил под свои бумаги газету.

— Лидия, — звучно произнес он и застрочил авторучкой, — а по отчеству.

— Не Лидия. Это так… Я по метрикам Ариадна, — улыбнулась хозяйка и, кинув взгляд на занятых Петрова и Настасью Семеновну, сладко потянулась, выгнулась перед молодым инженером — будто не совсем еще проснувшись.

Полнокровная, удивительно смазливая физиономия Лидки была по-детски округлой: пухлые, не накрашенные с утра губы, примятые долгим сном, приоткрыты, Юзефович заспешил пальцами и, стараясь говорить возможно деловитей, спросил:

— Сколько в вашей усадьбе?

— Сорок восемь соток. А что? — певуче спросила Лидка, села вплотную, уперлась в руки подбородком, как внимательная ученица.

— Думал, — промычал Юзефович, — не сорок восемь, а больше.

— Это не факт. Почему у вас такое впечатление? — Лидка быстро облизнула нижнюю, потом верхнюю губу, чтоб блестели. Она заметила в руке Юзефовича никелированную коробочку рулетки, тронула ее пальцем: — Ой, как пудреница. Покажите!.. Этим и будем промерять с вами хату?

Обмер начался с кухни. Помогая Юзефовичу, который пытался отводить в сторону черные серьезные глаза, Лидка носилась вдоль стен, отчего полы ее засаленного халатика широко развевались. Она пыталась отодвигать то шкаф, то сундук и, когда Юзефович говорил, что это не нужно, вскидывала на него ресницы, а когда он хотел что-нибудь записать, наклонялась к нему, простодушно заглядывала через его плечо. В углу, за громоздкой, как паровоз, печью, Лидка полезла на сломанный табурет, чтобы дотянуть до потолка рулетку, и покачнулась. Юзефович подхватил ее, со страхом ощущая теплую талию хозяйки. Лидка замерла в руках инженера и, сдавив его шею, влажно зашептала в ухо:

— Слушайте, запишите, что хата у нас не из самана, а кирпичная.

— То есть не понимаю… — тоже шепотом ответил Юзефович, продолжая в растерянности держать Лидку, глядя на нее снизу вверх. — Делать подлог?..

— Подумаешь! Стройка обедняет, что ли? А нам бы кирпич выдали в новой станице. Что вам стоит? Не на базар же кирпич, а колхозникам. Или, думаете, ваш этот аред старый, что в залике сидит, запомнит — саман у нас или не саман?

— Да как вы так? — обалдело заморгал Юзефович. — Вы ж человек как человек. Может, комсомолка даже!

— Ну так что? Есть партийцы — еще хуже делают и после исправляются. И я исправлюсь.

Совершенно трезвея, Юзефович убрал наконец свои руки, шагнул от Лидки:

— У вас, девушка, мозга, как у зародыша! Если бы вы хоть чуть соображали, вы бы… вас бы тогда…

Досказать ему не удалось. Явился завтракать Лидкин муж, кузнец, не евший, судя по обстановке в хате, со вчерашнего дня. Он был совсем молодой, не по профессии мелкий, хотя голубоглазое украинское лицо было широким и крепким. Он подал рабочую жесткую руку Настасье Семеновне, затем Петрову и Юзефовичу. Каждому инженеру отрекомендовался:

— Абалченко. Сергей Петрович.

— Наш секретарь комсомольского комитета, — объяснила Щепеткова.

Сергей Петрович явно не был оратором. Подбирая торжественные слова приветствия, он сперва развел свои кургузые пальцы, темные, синеватые от угля, от въевшегося в поры металла, затем энергично сжал их и только тогда произнес со всей радушностью хозяина хаты и секретаря колхозного комсомола:

— Значит, форсируем Волго-Дон!

Лидка, поняв, что ничего с кирпичом не выйдет, уязвленная пренебрежением городского инженера, вернула рулетку и, как после совместного танца, поклонилась Юзефовичу:

— Извиняюсь. У меня чтой-то под коленкой тошнит, так вы измеряйте с моим супругом. Будете друг дружку агитировать за шибкую свою сознательность.

— Бачили, как рассуждает?! — Абалченко повернулся к Настасье Семеновне и огорченно швырнул кепку. Его вдумчивое простодушно-открытое лицо выражало затруднение, — Объясняешь, объясняешь и за будущую электропахоту, электроуборку, и насчет другой, завтрашней техники — не сознает. Даже сшивку газет приносил ей с библиотеки.

На улице, против окон, остановился набитый колхозницами грузовик. Из кабины вылез с Мишкой Музыченко, зашагал к дому бригадир полеводческой Герасим Савватеевич Живов. Из всех бригадиров он был самым серьезным, исполнительным, и Щепеткова недоумевала, почему он здесь, а не рубит с народом топольки, как она указывала.

— Живенькую видеть, Настасья Семеновна, — хмуро приветствовал бригадир.

Он остановился в дверях, крикнул женщинам на улицу:

— Заходи! Раз, понимаешь, приехали, то чего ж?..

Женщины без охоты входили. Уже войдя, спрашивали, можно ли. Живов — короткошеий, с осколочными рубцами на толстых мощных щеках — смущенно отворачивался от Настасьи Семеновны. Его крупные металлические зубы — видно, сработанные наспех госпитальным протезистом, отлитые сплошными пластинами, — отблескивали, точно новое цинковое ведро.

Щепеткова не понимала — в чем дело, что́ за делегаты? Но не спрашивала. Пускай сами скажут. Она стояла у дверей, слышала, как ее кума, Фелицата Рагозина, весело шептала: «Бабы, а у Лидки не дюже ужаришься. Печка небось с того году нетопленая». — «Не наговаривай, — охотно отзывались женщины, — она топит. Гля, поджаривает на ей свою шаль… Пуховую!» — «Она ж этим и мужа кормит, пухом…» — прыскали другие. Появился Музыченко, снял с капелюхи плексигласовые очки, протер сзади о латаную штанину. Это тоже вызвало смех. Кума Фелицата дурашливо, мужским голосом, громко шепнула Живову, как шепчут застеснявшейся вдруг ухажерке: «Ну, родненькая, любишь, так чего уж? Говори!»

Видно, еще минуту назад настроенный по-боевому, Живов чувствовал сейчас, что затеял лишнее.

— Я, Семеновна, — выдавил он, — ты знаешь, не был вчера на планерке… На каких полях начнем сыпец бросать?

— А бухгалтер не передал тебе, Герасим Савватеич, мою разнарядку — рубить Конский лес? — спросила Настасья Семеновна.

— Да так оно… — согласился Живов.

Он сморкнулся, отступил, чтоб уходить, но стал в дверях, посмотрел животными мужицкими глазами.

— Все ж как хочешь, Настасья Семеновна, — сказал он, — а не так получается с полями. Разве можно?.. Сколько в них энергии положено… В осень пары-то пошли без одной бурьянины, как галочка черные! — Он оживился. — Земля там — масло! Ее, Семеновна, хоть бери ножиком, на хлеб мажь, кушай!

— Зряшный разговор, Герасим Савватеич. Сам знаешь, поля отходят под море.

Именно этого слова о каком-то абстрактном, не испытанном землепашцами море недоставало, чтоб вспыхнула притушенная было искра.