Владимир Фоменко - Память земли

Загремел хохот, посыпались предложения:

— Давай, бабка, может, не поздно еще.

— Хочешь заработать — действуй.

Инженер Петров поманил Конкина от Любы Фрянсковой, не без удовольствия заметил:

— Ваши подопечные…

— Верно, — согласился Конкин, шагнул на середину круга, крикнул: — Товарищи! Минуту! — И, обернувшись через плечо к Петрову, объяснил: — Сейчас «подопечные» нас рассудят.

Вздернув подбородок, прижав руки по швам, он стал как перед строем.

— От милиции, — негромко и ясно произнес он, — никому ничего не будет. Криминал недостаточный. Даже в газете статья не появится. Кто же станет из-за мелочи позорить хороший колхоз? И по партийной линии (у Ванцецких никого нет коммунистов) пройдет гладко… А другое, худшее, может быть… Вот он, инженер Петров. Я о нем к примеру только, он меня понимает… Вернется он в Ростов и начнет делиться там, что у нас видел. Громко нельзя обливать грязью все Волго-Донское строительство, так он негромко, он по секрету своей жене, близким сотрудникам: «На Дону великие дела народные, а народ этот ворует. В Ростове вам радио с шести утра про героизм долдонит, в журналах у вас цветные красивые фото, а я там своими глазами другое видел в колхозе». И добавит, что колхоз — имени Щепеткова. И расскажет, что щепетковцы получили в боях за родину больше двухсот орденов. В том числе, Нина, твой муж, Анатолий Константинович Ванцецкий, — четыре. Твой, Евдокия, — три. Твой, Фелицата Васильевна, покойный, — шесть… А отец Ванцецкого в девятнадцатом году запевалой и знаменосцем был у самого Матвея Щепеткова. На этом вот месте, где мы стоим, ехали они на боевых конях рубить паразитов, пели: «Вихри враждебные веют над нами…» И вот нас, ихних детей, не на советском всенародном суде, а за темными углами шептуны будут судить… Есть у нас… — Конкин вздернул над головой шапку, сжал так, что косточки на кулаке побелели, — есть у нас, товарищи, человеческая, высокая гордость?!

— Е-есть! — взвилось перед Любой, отдаваясь в ее ушах. Люба не сразу поняла, что это кричит она. Кричали и далеко позади и кругом.

— Стойте! — потребовал Конкин, возбужденный, как и все, но, как и вначале, стоящий перед людьми в струнку. — Ваше мнение насчет Ванцецких? Инженеру Петрову знать надо!.. Смеялись, — значит, поддерживаете поступок?

— Степан Степанович! — басом отозвалась Дарья. — Да ведь пусть бы Ванцецкая хоть с-под коровы, что ли, накидала б под будку ту… А так — ясно же, что смешно.

Конкин, еще весь напряженный, еще с капелюхой в руке, глянул на будку — аккуратную, крашеную, сам засмеялся, со смехом скомандовал:

— Шагом марш! К Акимочкиным ее! И ты, наблюдатель, работай, — толкнул он Ивахненко, сам стал выдергивать стояк плетня. — А ты чего? — крикнул Нинке Ванцецкой. — Держишь нейтралитет? Ты будку держи.

— Она, — загрохотала Дарья, — разглядывает, где взяться! Сюда перла — не разглядывала!..

Настасья Семеновна, как и все, со смехом двинулась в процессии, глядя на улыбающиеся лица, на Любу Фрянскову, которая высоко, будто хоругвь, несла слетевшую с петель дверцу. Но Щепеткову потянули сзади, крикнули, что надо бежать на Крутой проулок. На Крутом Фрянчиха организовала у соседей скандал с инвентаризатором Малышенко, порвала его ведомость, пошвыряла на улицу калоши, вот-вот отмутузит его самого.

Народ кинул плетень и уборную, устремился на Крутой — шумно и весело, как всегда бывает с толпой, когда случается общественное представление. Инженер Петров на ходу окликнул Конкина:

— И там речу про меня закатите?

Мимо Щепетковой и Любы прошагал Голубов, шевеля ноздрями, выдохнул:

— Вот и строй с этими б. . . коммунизм!

Но независимо от скандала в Крутом проулке коммунизм строился. Земснаряды стройки ежечасно вынимали со дна Дона и укладывали по одиннадцати тысяч кубометров влажного грунта, а сухую землю, тоже ежечасно, рыли триста бульдозеров, триста пятьдесят экскаваторов, девятьсот скреперов. Перевозили эту землю пять тысяч самосвалов, а строила и дарила эту технику вся страна, о чем свидетельствовали надписи на множестве машин: «От трудящихся Белоруссии», «От рабочих Урала», «От колхозников Украины». Ребята и молоденькие девчонки — вчерашние десятиклассники, сегодня прославленные люди гидрообъектов — вводили небывалые раньше методы производства, и писатель Борис Полевой, выехавший на стройку во главе целой роты литераторов, печатал в «Правде» статьи о характере советского человека. Газеты со статьями шли через «Союзпечать» в Африку, в Индонезию, на Кубу, будили за рубежом сознание вековых тружеников. Ростовская контора «Облархпроект» по заданию облисполкома откомандировывала группы геодезистов, геологов, санврачей, которые планировали улицы новых поселков у берегов будущего моря.

На дне этого будущего моря организовывались карьеры. Требовалось использовать местные ресурсы камня-ракушечника для волго-донских домов. Для карьеров вербовались рабочие. В заметь, в морозы карьеры открывали производство, чтобы выдать стройке продукцию, просуществовать до затопления и уступить место волнам.

Начальник одного из таких карьеров — постоялец Щепетковых, Илья Андреевич Солод, поужинав, сидел с газетой у себя на квартире. Был он крупногубый, крупнолобый; волосы надо лбом росли уже редко, а на висках еще буйно и поэтому торчали рогами. Сейчас он взъерошивал их пятерней, тихо сидел в пустом зале.

Как и для тысяч людей, в эти дни разворота стройки неожиданно повернулась его жизнь. С детства работал только на заводах, только в больших городах, и вдруг — хутор, вернее, глухая степь за хутором… Он потирал примороженное ухо, ставшее горячим, мягким, и думал о несусветных планах, спущенных его карьеру. Было похоже, что, давая такие планы, управление хотело не только удивить, но и потрясти приезжающих экскурсантов, как потрясло их всем масштабом стройки, всеми громыхающими, невиданными дотоле шагающими экскаваторами. До приезда сюда Солод жил вольготно, отвечал за один-единственный, закрепленный за ним станок. Он привычно ходил в почетных знатнейших людях завода и с чувством пролетарского, вроде бы дворянского, своего превосходства посмеивался над дружками юности, давно уж пребывающими в директорах. Теперь же, влипнув в их шкуру и увидев, насколько это не мед, он изумленно ругался, и то не вслух, а мысленно, так как основным составом на карьере были женщины. Но в Солоде-коммунисте, потомственном производственнике, ответственность была отформована и отлита эпохой настолько железно, что стала почти подсознательной, присущей ему, как его седеющая на «рогах» шевелюра или музыкальные к машине руки. «Надо — выполни».