Владимир Фоменко - Память земли

— Значит, нас всех, — Живов показал на женщин, — не только с хат, а и с полей, вроде кулаков, выселяют?

— Как — выселяют? Переселяют, — поправила Настасья.

— Не умер Данила, болячка задавила, — уточнил Живов и, уже открыто посмеиваясь сталью литых зубов, добавил: — Кончили, значит, власти играться с нашим Кореновским. Считают, больше им не понадобимся. И ты, мадам председатель, кончила?

Председательница смотрела на бригадира, точно это был не он, а кто-то новый. С давних пор, как к собственному имени-отчеству Настасья Семеновна, к собственной фамилии Щепеткова, привыкла она, чтобы ее беспрекословно слушались. Каждый с охотой выполнял ее распоряжения. Она никогда не повышала голоса, и люди не вынуждали ее говорить два раза. Мужчины обычно отвечали вполусерьез, по-военному: «Есть, Настасья Семеновна», женщины: «Сделаем, Настасья Семеновна, будь покойна». И Настасья ни разу не задумалась, что, может, этот авторитет не от ее умения, а от благополучия колхоза, от особого внимания райкома и обкома к революционным и фронтовым заслугам Кореновского. Уважение к себе Настасья всегда считала единственно верным, твердо включенным в порядок жизни.

Сейчас происходило непривычное. И не только по отношению к ней, а во всем. Одна за другой бросают женщины работу, идут за длинным рублем на каменный карьер. Месяц назад, когда держались за землю, не шли бы. Смотри, и эти, которых взбаламутил Живов, уйдут… Настасья видела: нельзя и на секунду послабить рычаги, когда колхоз походил на трактор, крутнувшийся вдруг с дороги. Трактор этот тянул вбок, повисал над откосом гремящими включенными гусеницами.

Она неторопливо повернулась от бригадира к женщинам:

— И вы, как он, думаете?

Женщины молчали. Даже бесцветная Лизавета Чирская смотрела в сторону, будто не слышала. Молчала и ласковая, как воск податливая Марфенька Гуцкова, на которую прежде, как на себя, можно было положиться во всем. Даже кума Фелицата глядела мимо.

— Настасья Семеновна! Фактически заверяю! — зачем-то отпихивая инженеров, заговорил Сережка Абалченко. — Коллектив наш здоровый. Як бык. А что Живов агитирует — то вылазка!

— Погоди, Сергей, — остановила Щепеткова. — Так как все же, женщины? Не зазрит нас совесть?

Марфа Гуцкова подняла свои ясные, как небо перед вечерней зорькой, глаза, вздохнула:

— То-то и оно, что мы, колхозные бабы, совестливые… Нам куда ни скажи — поплачем, помутим и пойдем… Правда, в войну уходили, спасали колхозное добро, так знали, что вернемся. А сейчас знаем, что не вернемся… Ну, раз Сталин поставил перед нами вопрос, придется решать.

— Правильно! — состроил серьезнейшую физиономию Музыченко, мигнул женщинам. — Тут главное, чтоб Марфа Леоновна решила!

— А Марфа Леоновна, — хмыкнул Живов, — так и думает. За ней да за малахольным Сережкой Абалченко пришлют самолет специальный. В Москву лететь, решать.

— Сами, Герасим Савватеич, придумали или обучил племяш-полицай? — громко, раздельно спросила пухленькая Милка Руженкова явно приготовленное заранее.

Она заговорила ломким, подрагивающим голосом, пуская в ход сразу все резервы:

— Герасим Савватеич! Двадцать лет назад вы по охоте шли в колхоз или верно люди, которые здесь вот стоят, рассказывают, что слезьми всю Кореновку залили?.. Вы на той слезе до сих пор оскользаетесь. — Она обернулась к Музыченко: — И ты, Мишка! Тебе лишь бы людей смешить. Как клоун.

Из-за спины Руженковой неожиданно заговорила некрасивая немолодая девушка, Вера Гридякина. Репатриированная из Германии, родом откуда-то из-под Вологды, она всегда держалась особняком, не имела подруг. Бледногубая и белобровая, с тяжелым лбом, нависающим карнизом, с красными ячменями на веках, она постоянно точно опасалась чего-то, точно была одна на свете.

— Как не стыдно? — по-северному окая, спрашивала она женщин. — Как вам не стыдно, когда такое у нас строится! Волго-Дон!! Для всех, для целого мира. А мы при инженерах, при всех… Стыдно!

Настасьина кума Фелицата рванулась к Гридякиной:

— Ты всю войну немкам-офицершам ритузы подстирывала, а теперь нас совестишь? Учить приехала с фашистских кормов?..

— И правильно вопрос ставит! — полез вперед Абалченко. — А оскорблять ее легко. Ты, Гридякина, не плачь: и меня Живов обозвал малахольным. Ни грамма не обижаюсь на таких Живовых. Ответственно, Настасья Семеновна, заверяю: колхоз наш здоровый!

— Его, — вопила Лидка, тыча в мужа пальцем, — тут дурачком на самолете выставили, а он — за здравье колхоза!..

— Герасим Савватеич! — наступала Мила Руженкова. — Зачем подговаривали женщин не ехать на топольки? Женщины, как одна, собрались, а вы к ним с намеками. Не беспокойтесь, мы каждый ваш намек помним, пусть нас куда угодно вызовут — повторим!..

Она теснила бригадира от пожилых колхозниц, и те, загораясь ее азартом, косились на Живова, будто во всем был виноват только он, а они, женщины, вовсе и не ехали сюда. Живов опешенно оглядывался, не к месту объяснял Настасье:

— Что они мне поминают племяша, суку полицейскую? Я тогда на Волге был да под Касторной. Ни костей, ни мяса не жалел! — Он тыкал пальцами в свои щеки и зубы, расстегивал на жирном израненном животе фуфайку.

— Есть Волго-Дон, раз его объявили, и будет! — выкрикивала ему Руженкова. — Вы хоть минуту слушали ночью радио? А мы слушали в клубе, не спали. С Казахстана люди пишут заявления, просятся сюда. И откуда хотите просятся и едут. Со всего Союза!..

Она прижимала к груди ладошку, бросала слова под одобрение Гридякиной, Сергея Абалченко и Лидки, переметнувшейся вдруг на сторону мужа; и Миле, беленькой, молоденькой, так не шло, когда она материлась.

— Хоть скрутитесь к такой-то матери, а мы будем строить новую жизнь! И природу покорять! И не суйтесь — руки обобьем! С башками вместе!..

На душе Настасьи Семеновны становилось все прочней. В ярости Руженковой, Гридякиной, Сергея Абалченко, даже Лидки была привычная ей сила. С таким боевым, злым народом всегда работала здесь Настасья Семеновна, одолевала и послевоенные трудности, и ровный, недавно еще спокойный подъем хозяйства. С такими жить можно!

— Хватит. Наговорились, — прекратила она шум. — Давайте-ка на лесосеку.

У Настасьи совсем отлегло от сердца, когда она вошла с комиссией в дом заведующего животноводством Голубова. Стройный и легкий, с острыми, резко вырезанными ноздрями на красивом блондинистом лице, он поставил гостям стулья, шутливо вытянулся по стойке «смирно»:

— Слушаюсь!

Он был по-домашнему — в заправленных в носки летних армейских штанах с полинявшими лампасами, в белой, без ремня, косоворотке, выказывающей его острые ключицы, вольный широченный разгон худых плеч, молодых и подвижных. Шевелюра у него была льняная, пушистая, верхней половины уха не было, а от обрубка спускался назад, к шее, кривой рубец.