Владимир Фоменко - Память земли

Это было ясно. Но туманными были его отношения с хутором. За работу на карьере Солод выплачивал живые и притом большие деньги, поэтому женщины валили к нему, хотя в колхозе появились собственные неотложные задачи по вырубке леса. Солоду было неловко смотреть в глаза Щепетковой, которая оказала ему в доме гостеприимство, но смешно же было на этом основании отказываться от рабочих…

Местный райком прикрепил его по территориальному признаку к парторганизации колхоза, и сегодня Дарья Черненкова пригласила на правление, куда вызывали колхозных коммунистов. Назначали на семь, сейчас было шесть. Илья Андреевич так намерзся за день в кепке и демисезонном реглане, не приспособленном для степи, что, даже поев горячего, не сдерживал дрожи. Казалось, и сейчас по прикрытым векам сечет острый, как стальные опилки, снег, забивает ресницы, брови. Глаза поводило дремой, но Солод упрямо читал, а в «антрактах» разглядывал свой залик.

В доме Щепетковых все для него, рабочего человека, было чудны́м: разговоры о пчелах, что зимуют тут же, под полом, о вине, которое хранится не в бутылке и даже не в бутылках, а прямо в двух кадках под рядниной и, как говорят, может забродить… Тесто здесь месили в деревянном, долбленном из цельного ствола допотопном корыте, а рыбу ели ту, что попадается в вентерь в ерике за садом… Недавно Илья Андреевич собирался на экскурсию в Европу, чтоб увидеть необычайное, а оказалось, что всего в четырехстах километрах от его Таганрога лежит незнакомая страна. Что он знал о колхозах? Что одни — миллионеры, а другие — отстающие? Но разве знал, например, об иконе, которая рядом с портретом Толбухина висит над кроватью бабки Поли? А ведь Поля не просто старуха, а бывшая подпольщица, кавалеристка, героиня гражданской войны.

Солод поглядывал из своего зала в кухню. Настасья Семеновна, с которой он решил идти на правление, еще не возвращалась. Тимур, начесав перед зеркалом чуприну, ушел в клуб, и в кухне были только Раиска да бабка Поля, эта министр-старуха, согнутая в пояснице под прямым углом. Раиска готовила уроки, а Поля накладывала на мешок заплаты — глазами в пяти сантиметрах от иглы.

Странный народ! В доме всего — хоть снабжай целый район, а старуха — главный распределитель добра — и секунды не разрешает себе отдохнуть, погреть у печи скрюченную поясницу. Ишь с каким удовольствием латает! И ведь мешок-то вовсе не нужен сейчас, сила мешка в том, что является он частью, атомом несокрушимого хозяйства!.. На столе лампа, поставленная в тарелку, чтобы вымытый, скобленный ножом обеденный стол не пах керосином. Лампа светит тускло, так как треснутое стекло облеплено почернелой бумагой. Каждый день перед потемками старуха отцарапывает обгорелую бумагу и, помазав трещину кожурой вареной картошки, наклеивает свежую, оторванную от газеты полоску. Солод купил на днях новое стекло и дал старухе. Та бережно положила подарок в ящик, а старое стекло по-прежнему склеивает с великой старательностью. Солод для интереса принес второе, но и оно попало в ящик, в запас.

«Скупость?» — спрашивал себя Илья Андреевич. Нет, наверно, психология, о которой раньше он знал лишь понаслышке и которая, как ему думалось, давно умерла вместе с сохой и личной лошаденкой. Выходит, не умерла! Живет, дышит это крестьянское уважение к вещи, за которую надо платить хотя бы копейку… Ведь муку, не меряя, сыплет бабка щедрой рукой в корыто, когда ставит хлеб; не задумываясь, режет на суп курицу, а то и индейку — свое!.. Своими были и разостланные по полу коврики, искусно сплетенные бабкой из лоскутов, и пирамиды ярко-оранжевых, чернополосых тыкв в кладовке, и незыблемый, сколоченный из двухдюймовых досок мучной ларь — как поставленный лет пятьдесят на свое место, так и занимающий его до сих пор. «А весной из этого всего, — думал Солод, — душа вон, кишки на телефон. Даже и зал не удержится!..»

Удивительный зал, куда поселили Илью Андреевича, был до его приезда помещением нежилым, но самым лучшим и даже торжественным в доме. Здесь чинно, словно в музее, стояли три мягких стула — один в простенке между окошками, два других по краям остекленного шкафа, именуемого горкой. За стеклом в горке виднелись бумажные вощеные розы, пасхальное яйцо-крашенка, цветная открытка «Да здравствует Первое мая» и четыре фарфоровые чашки с золотой каймой, поставленные все в ряд, в одну сторону ушками, каждая на свое блюдце. Чашками этими, Солод видел, не пользуются, горку не открывают, и служит горка лишь украшением, как могла бы служить редкостная картина. Основной же достопримечательностью была уступленная Солоду кровать. Снежно-белая, она отблескивала крахмальным разутюженным тюлем — жестким, точно проволочная сетка; накидками, брошенными на никель спинок; воздушной дорожкой поверх огромных тугих подушек. Разбирать все это было целым делом, и Солод, возвращаясь с работы, никогда не мог прилечь, злыми глазами глядел на этот кружевной спальный агрегат. Он было запротестовал — «пусть хозяйка им пользуется», но оказалось, что в боковушку, где Настасья спит с детьми, кровать не войдет и что вообще эта кровать, как и горка, присутствует для красоты.

Абсолютным чужаком в зале был электрошнур, протянутый с улицы к середине потолка. Больше ни в одну комнату эта техника не пошла, да и в залике до появления Солода ею, должно быть, не пользовались.

Сегодня свет мигал, волоски в лампочке то накалялись, то краснели. Солод протер заболевшие глаза и, свернув газету, вышел в кухню.

— Начиталси? — спросила старуха. — Ну садись, чего там пишут?

— Про строительство, — ответил Илья Андреевич.

Руки бабки, такие же чистые, как и ее ситцевый платок на голове, как белая ее кофта, были с огромными, в голубиное яйцо, ревматическими гулями на суставах и выпуклыми, точно шпагат, венами, но игла в пальцах держалась твердо, стежки ложились плотной, ровной строкой.

— Вот и наши, — сказала бабка, — опять из-за этого строительства поскублися. Андриан заявился нонче в обед, поклал вот тут, на стол, заявление Настасье, что уходит с колхоза. Та прочитала, сложила, еще и пальцем провела, чтоб сложилося лучше, да и сунула в печку, в огонь. Характерная, черт! Говорит Андриану: «Охолонешься, тогда станем гутарить».

Властная и даже жестокая старуха была с первого дня расположена к Илье Андреевичу — человеку солидному, начальнику. Она ласково разговаривала с ним, сушила сапоги, отыскала для него в сундуке ложку «фраже», тогда как вся семья ела деревянными.

— Андриан, — с гордостью за сына объясняла она, — изо всех Щепетковых самый скаженный! Глянул — горит заявление, думала-к — вдарит Настасью. Один раз оно и неплохо бы, все ж таки старший брат мужнин…