Владимир Фоменко - Память земли

— Что ж, Тима, — медленно проговорила Настасья, — ты не маленький. Хочешь переходить на карьер — переходи. Только на что ж тебе Цимла? От хорошего хорошее не ищут. У Ильи Андреевича, Тима, та же техника, машины…

Тимур с детства усвоил, что он внук Матвея Щепеткова, что всем, даже носом-курком, походит на легендарного героя. Вокруг всегда рассказывали, каким крутым был дед, потому и Тимка считал своей обязанностью быть крутым. Именно просьба матери не выбирать Цимлу решила дело.

— Нет, мама, раз уж рубить, то чего ж наполовину? Я в Цимлу еду.

Он сидел к матери боком, небрежно. Из-под наброшенной стеганки виднелись открытые, совсем мужские руки, голый латунно-золотистый от летнего загара живот. На губах было знакомое Настасье бесповоротное упрямство, то же, что в младенчестве, когда Тимка со злостью выпихивал языком, не желал брать соску; то же, что видывала Настасья у свекра и у мужа, не раз испытывала их характер на себе…

Тимка бросил голубя под ящик, просительно буркнул:

— Ты, мама, не волнуйся. Чего ты?..

Утром Тимур Щепетков понес в сельсовет заявление. Днем он по акту сдал клуб новой заведующей — Миле Руженковой, а через два дня, вечером, накануне отъезда, ждал под береговым откосом в садах Лидку Абалченко.

Хотя в Цимлу уезжали многие, о решении молодого Щепеткова судачил весь колхоз, и Лидка, ни от кого не скрывая горя, бегала с опущенной головой и заплаканными глазами. Тимур — если по правде — не рвался на стройку коммунизма. Он уже грустил, что поддался Солоду, этому черту губошлепому, сболтнул лишнее при нем и при матери… Но дороги назад не существовало. Главное же, что смиряло с обстоятельствами, была Лидка. Теперь-то, когда он человек рабочий, отлетный, он обязательно будет смелым до конца.

Он пришел под берег раньше уговоренного срока, уже полчаса, жмурясь от мокрого ветра, всматривался в темень. На ерике поверх льда стояли лужи, отблескивая металлическим светом; в вышине носилась с кряканьем цепочка уток, наверно, из тех, что зимовали на полыньях у Конского леса. Воровато, чтоб не хрустеть камышинами, Тимка ходил от мокрого берегового песка до тропинки, временами становился спиной к откосу, где было чуть затишней, меньше сек дождь.

Тимур знал, что получит от Лидки все. Он смертельно боялся и ждал этого — самого непонятного, что происходит между людьми и сейчас случится с ним. Становилось так жутко, что кровь толкалась где-то в шее под стеганкой. Она толкалась еще сильнее, когда он думал: «А вдруг Лидка не придет?..» Но при мысли, что придет, в голове сами собой, деловито и четко обсуждались детали будущего свидания. Тимка знал по рассказам старших ребят, что с девчонкой надо сесть. А под ногами жидко чавкал оттаявший суглинок. «Эх, было б захватить плащ. После отстирал бы в ерике или сказал бы дома, что упал». На руке у Тимки были подаренные матерью часы, стрелки их под выпуклым стеклом светились фосфором, и Тимур поминутно подносил их к глазам. Время не подошло, а позади зашлепали быстрые шаги, появилась Лидка, и он подбежал, схватился дрожащей рукой за лацкан ее пальтишка.

Из всех многочисленных свобод, которые предоставила Октябрьская революция Лидке Абалченко, она усвоила для себя лишь одну. Личную. «Что желаю, то делаю. А что?..» Каждый новый парень в первый же вечер не оставался в обиде. Пройдя с ним квартал-другой, перебросившись десятком фраз, Лидка уже всей душой чувствовала его своим. Остановись в укромном месте, она радостно, в предчувствии счастья, замолкала, смотрела на парня то ли по-бабьи, то ли по-детски покорно. «Вот она я вся. Видишь, какая?» При этом ее губы сами раскрывались, а желтые, черные в темноте глаза, наоборот, начинали прикрываться… Лидка была активной комсомолкой, хорошей девахой. Любила она искренне. Иногда, правда, из озорства и даже из-за выгоды, но в таких случаях сразу увлекалась. Если же кто-нибудь решительно ей не нравился, а приставал, то у Лидки все равно не хватало сил огорчить ухажера.

Очередная любовь — Щепетков — была самой настоящей и светлой из всего, что испытала Лидка. Вот и сию минуту, когда он держал лацкан ее пальтишка, она совершенно ясно чувствовала, что он единственный в ее жизни парень, до которого она никогда никого не знала… Но разве женская судьба не сволочная вещь?! Пока Тимкина рука задерживалась снаружи, боясь проникнуть под пальто, Лидка навязчиво переворачивала в голове то, что томило ее все время, с первой встречи за клубом. Мужа сняли с секретарей. Снимать да ставить — это ерунда собачья, и люди только прикидываются, что им это важно. Но Сережка, он на самом деле страдает, сидит, как больной, целыми вечерами в хате. Вообще это ничему не мешает, даже наоборот. Сережка такой сознательный, что и раньше ни от кого не желал слушать рассказов про жену, не был помехой для ее увлечений, а сейчас его домоседство и совсем на руку. Однако при виде Сергея, оскорбленного коллективом, одинокого, Лидка все же задумывалась: хорошо или нехорошо при таких несчастьях бегать от него к другому?

В то время как Лидка вновь решала это, Тимур, умудренный практикой предыдущего свидания, просунул руку под пальто и, смелея, лез дальше, а Лидка заламывала назад, отгибала его пальцы. Она недолго задумывалась бы о верности Сергею, по ее привычной философии все звучало бы так: «Ничего, и ему хватит…» Но на днях возникло еще одно, неожиданное и уж определенно решающее обстоятельство: Лидка забеременела. Она бегала позавчера в медпункт, узнала, что этому уже три месяца. Сейчас она сопротивлялась Тимке, так как чувствовала, что вступила вдруг в новую полосу жизни. Беременная женщина — это человек, вернее, два человека, о которых всюду говорят уважительно. Их не толкнут даже в сутолоке на базаре. Даже пьяные уступают им дорогу. Такая женщина, ее ребенок, ее муж, как никто, связаны один с другим… Она, правда, не знала, Сергей или кто иной отец будущего ребенка. Но это было не так уж важно, а кроме того, Лидка с легкостью убедила себя, что он; и ее донимала теперь уязвленная гордость за отстраненного от секретарства мужа, за собственную, свою, полученную от него, фамилию.

А любовь к Тимке не уменьшалась… Сердце само, без спроса, льнуло к нему, чистому, неловкому парню. Весь сегодняшний день она замирала в ожидании вечера, делала в доме не то, что надо; и теперь, наперекор всем своим желаниям, рвущимся навстречу Тимке, отдирала от себя его пальцы. Совершая героическое усилие над своей душой, Лидка выдохнула:

— Погоди, Тима. Скажу что!

Оторвавшись, она поцеловала его. Потом отодвинула его на шаг, достала пять сложенных носовых платков и купленный сегодня пластмассовый портсигар, похожий на мыльницу, сама положила ему в карман. Сделала все это деловито, хозяйственно, будто жена, которая уже переплакала дома свое горе и сейчас на перроне без причитаний провожала мужа в далекую дорогу.