Владимир Фоменко - Память земли

— Прокипятить бы твою фуфайку, — сказала ему Настасья, тронула на нем стеганку вроде для порядка, а на самом деле чтоб коснуться рукой сына.

Пока белье отмокало, она села поесть, и Тимка тотчас пристроился рядом. От него пахло резиновым клеем и авиационным бензином, он заглядывал к матери в миску, куда бабка Поля наливала лапшу с курицей. Бабка потянула его за чуб, кинула ложку и ему, отгребая половником в Настасьиной миске куриное крылышко, печенку, пупок.

— Ешь уж, пупешник!..

Тимка, точно к воздуху, привык к любовным взглядам домашних. Считая, что это гораздо нужнее для них, чем для него, он вытягивал из миски крыло, пупок, с хрустом на оба ряда зубов жевал, чмокая маслеными губами, говорил:

— Ма, послушай! Вот история была утром!

Но из зала вошел квартирант, и Тимка повернулся к нему, обрадованный его появлением.

— Так что там, Тима, у тебя утром было? — вся поджимаясь, напомнила Настасья.

— После! — отмахнулся Тимка и, выбирая, где лучше сесть, чтоб поговорить с квартирантом, скинул со стула Раиску вместе с ее учебником.

Илья Андреевич думал, что Настасья одернет сына, но она молчала, и он спросил сам:

— Чего согнал девчонку? Ей же заниматься.

— А пусть. Дуй спать, Райка, — приказал он сестре и улыбнулся Солоду: — Илья Андреевич, у вас машина есть. Поедемте на Зеленков перекат. Знаете, какого там дед Фрянсков брал судака? Во! — показал он на голой руке, ударяя у плеча. — Подледный, один в один!

Настасья Семеновна смотрела в стол, а Тимка, не обращая на нее внимания, доказывал Солоду, как здорово бы съездить, тем более что не нужны ни черви, ни живец. Судака надо брать на марлечку. Навязать лоскуток поверх крючка, пришить спереди красные шелковинки, вроде это краснеют жабры рыбешек, — и забрасывай. Марлечка мелькается на течении — судак и берет, будьте покойны!

Тимка метнулся в кладовую, приволок ящик со снастью, вывалил горой на стол. Он поштучно давал Илье Андреевичу в руки чаканные бобышки с намотанным, туго скрученным навощенным шнуром; вынимал застромленные в мягкий чакан вороненые крючки с хищными белыми жалами остриев. В груде добра были хитрые «соминые» колокольчики для лова ночью, поводки из белого конского волоса и капрона, тусклые свинцовые грузила-самоделки.

Увлекшийся Солод не замечал раздражения хозяйки и по Тимкиному требованию брал шнуры на зуб, на растяжку, на подергивание. С Тимкой ему было по-ребячески свободно. Рассказы о рыбалке, которой никогда не занимался Илья Андреевич, поражали его, и Тимка, сознавая свое превосходство над квартирантом, снисходительно посмеивался, соблазнял:

— Поехали! Может, и краснюка подцепим.

— Какого краснюка?

— Осетра. Красную рыбу. Знаете, какого я там брал? Пусть мать скажет!.. Выедем ночью, по темноте, — уже распоряжался Тимка. — Только будите меня крепче. Буду вам говорить: «Все! Уже встал», — не верьте. Толканите, чтоб я сел на койке.

«Хорош мальчонок, — любовался Солод, — а тоже фетровик».

Фетровиками он считал одетых в макинтоши и всяческие особенные фетровые шляпы семнадцати — двадцатилетних городских паразитов. Не постирав за жизнь своих штанов, не стукнув палец о палец, они на все и вся брезгливо топырят пухлые пацанячьи губы с несколькими волосинками усиков. Их брезгливость — к Солоду, устало идущему с завода, к ребятам-студентам с книгами под мышкой, к портальному крану, поднимающему блоки домов… Оказывается, такое есть и в хуторе. На тракторах работают девчонки, камни на карьере ворочают женщины, а этот — лорд — наблюдателем: должность ниже завклуба его оскорбляет. О Сергее Абалченко, с которым его проработали, говорит: «Сережке что? В кузнице ишачит. Мне похужее, у меня клуб — идеология».

А попробуй выдай Тимке вслух, что́ он такое, — Настасья Семеновна вконец отвернется. Но и молчать совестно, и так уж сколько дней Солод примеряется, а молчит. Он отодвинул удочки и, хоть не был Талейраном, все же подошел к парню издалека:

— Ну, что у тебя сегодня в министерстве?

Тимка улыбнулся:

— Киношку крутили.

— Значит, наработался. — Солод кивнул, топыря и без того оттопыренные тяжелые губы. — Правильно. Уйму дел за век переделал, можно и похалтурить.

Тимка недоуменно хмыкнул, а Настасья, которая уже поужинала и поила телку, жестко спросила:

— Кино, по-вашему, не дело? Колхознички-дурачки и так обойдутся?

Солод повернулся к Тимке, словно это сказал Тимка, а не мать:

— Был я в твоем кино, видел. Картину крутит механик, а не ты. А ты до начала домино выдаешь. Ну какая это для тебя работа? Глянь на свои ручищи. Если б Раиска домино выдавала, то и тогда, знаешь ли… — Солод сочувственно похлопал Тимку. — Эх, много в тебе осталось от капитализма.

— Что вы? — Тимка хмыкнул опять. — Что ж я, жил при капитализме?

— А как сейчас живешь?.. Коллектива у тебя нет, работы нет. Клуб — дело сложное, завод целый! Но кто ты на этом заводе? Ты не слесарь там. Не подметала даже. Ты — симулянт.

Малец чувствовал, что жгуче обижен, но не умел выпутаться из уважительного к постояльцу тона.

— Одно домино, что ли? — спросил он. — А стенгазета?

— Не бреши, — мирно посоветовал Солод. — Стенгазета выпускалась без тебя, в мае. Там и дата и цветочки нарисованы майские. Бумага летними мухами закраплена.

Настасья Семеновна не замечала, что телочка оторвалась от еды, белыми, в молоке, губами мусолит ее юбку.

Солод прошел мимо Настасьи Семеновны, мимо бабки Поли, бросившей перебирать пшено, принес из зала «Комсомольскую правду» с портретом девчонки на всю страницу.

— Вот, — сунул он Тимке под нос, — знаменитые люди Волго-Дона! Ей девятнадцатый, и тебе девятнадцатый. Чем с коробочкой домино огинаться, иди ко мне, масленщиком станешь… А еще верней — в Цимлу прямо. Там и вода и небо колышутся!.. Бетонные работы, земляные, монтажные. Выбирай! А боишься — сиди здесь под печкой, береги здоровьице.

Настасья выдернула юбку из губ телочки, стала перед Солодом:

— Вас кто просит вмешиваться? Чужую рожь веять — глаза порошить. Вы, интересно мне, и своего сына погнали из дому?

— Нет, — ответил Солод. — У меня сына нет. А дочку тогда же, когда и жену, убило в бомбежку. На рытье противотанковых рвов. И зря, Настасья Семеновна, думаете, что постороннему все равно, как складывается у парня. Скверно складывается. Его отец так, что ли, шел по жизни?

— Правильно! — отрезала бабка Поля.

Она подняла голову над насыпанным на столе пшеном, пытаясь разогнуть скрюченную поясницу.

— Отец не так шел, — сказала она гордо. — И все Щепетковы не так!

Настасья молчала. В кухне было уютно, сухо. За окнами сек зимний дождь, с крыши лило, а на закрытых ставнях намерзало: слышалось, как они скрипят на ветру, словно кремни под полозьями саней. Тимка запахнул на голом животе стеганку, наклонился к бабкиной кровати, где под перевернутым ящиком постукивал коготками по полу голубь, помятый соседской кошкой. Кошку Тимка убил. Солод слышал вчера выстрел в саду. Тимка вынул голубя. Птица была грудастой, белой, с розовым клювом, аккуратным, как зернышко пшеницы. Тимка взял клюв в губы, стал поить голубя слюной. Потом веером расправил на руке помятое крыло, начал осматривать его, разглаживая, щупая вокруг ранки тугие, серебряно-чистые перья.