Владимир Фоменко - Память земли

— А ты, Сережа, думал — тебя только хвалить будут, коль ты пожаловал из города на периферию? Все жалуют, когда их посылают. И уж раз посланы, то помнят: хлеб сеять — это не то же, что ходить в филармонию на Райкина. Мягок ты, товарищ Голиков, на твердость, — пошутил Борис Никитич. Прикрывая жениной перчаткой распаренное горло, он добавил, что, конечно, «Указание» не в силах помочь всем погорелым колхозам, да и которым поможет, то лишь частично.

— Какого же дьявола было писать?

— Такого, что пусть хоть в одном хозяйстве выполнят наши рекомендации. Нельзя игнорировать даже малую возможность, когда «астраханец» погулял. Стихия — она стихия.

— Коровы не знают этого слова. Им питаться надо.

— Это так, — согласился Орлов, — но мы им посильно и даем.

— Крыши соломенные? А когда покроем все дома этернитом и железом, — как тогда?

— Э-э, голубок! Тогда не будет с кормами таких ситуаций.

— Сами собой ликвидируются?

— Кгм, — произнес Орлов. Видимо, его раздражало, что этот мальчишка, с которым он нянчится, не только не благодарен, а еще и устраивает экзамены.

— Все-таки как же, — настаивал Сергей, — ситуации устранятся без наших действий? По такому «Указанию», как мы послали в колхозы?..

Орлов сохранял терпение. Он чувствовал, что, несмотря на кожушок, остывает его потная спина, что в холодной комнате начинает сипнуть распаренное горло.

— Распиваете чаи! — бросил ему Голиков, желая обозлить его, раскрыть глаза на суть вещей.

В дверях появилась Ольга Андреевна с явным намерением вмешаться. Сергей понимал, что она права. Она не хотела, чтобы ее больного мужа дергали среди ночи, и Сергею правильнее всего было уйти. Но уйти — значило использовать тот самый бугорок, за которым прячутся во время перебежки.

— Ничего, не умрет ваш муж, — огрызнулся Сергей на Ольгу Андреевну, захлопнул перед ней двери.

— Чего ты, Сергей Петрович, хочешь? — подавляя желание прикрикнуть, спросил Орлов.

— Ваших моральных установок! Считаете вы возможным распивать чай, когда в хуторах происходит такое?

Орлову досаждал кашель. Ольга Андреевна через стену слышала это, возмущалась Голиковым. «Ну как не видит, что надо уйти? Истерику закатывает. Распустил его Борис…» Ольга Андреевна любила деловую твердость мужа к людям и к самому себе. К себе даже в повседневных мелочах. Любой с таким гриппом уже неделю лежал бы, а Борис нет, да еще и выслушивает эти голиковские вопли. В кои веки никуда не торопился, принадлежал ее заботам, ей. И вот тебе!..

«Выход из бескормицы, разумеется, есть, — думал в это время Орлов. — И Николай Владимирович, и Петр Иванович, и сельхозуправление знают все отлично. Но коль мы молчим, рассчитывают, что выберемся. Настоять на помощи — дадут; всегда ведь помогают неблагополучным районам. Нужно лишь «благополучный» заменить определением «неблагополучный». Разве Голикову важно это? Тарахтит вот над ухом о всяких пустяках, даже удобно, как под радиопередачу, думать под это ребячье тарахтение».

Орлов не любил играть в бирюльки, всегда с полной трезвостью говорил себе, что, руководя, необходимо принимать некоторую специфику, обязательную в любом хозяйстве, в том числе в социалистическом. Скажем, в октябре, когда подбивались итоги отчетного года, крупного скота в районе было двадцать тысяч восемьсот голов. На тысячу восемьсот выше плана! Сейчас, бесспорно, произойдет отсев. Далеко не единичный. Попросту — падеж… Но к весне народятся новые тысячи телят; кроме того, для увеличения общественного стада можно будет контрактовать телят у колхозников непострадавших колхозов, и поголовье к следующему отчетному году восстановится с перевыполнением. Ну, а сейчас, в промежутке, ясно, что придется покряхтеть. Надо будет выслушивать о падеже скота, взыскивать с людей: «Скверно работаете!» Чтоб взыскивать крепче, самого себя убедишь, что вся закавыка в их халатности, без скидок, с сердцем будешь спрашивать с них. Может, даже снимать с постов… Что ж, это тот труд, о котором понятия не имеют посторонние и не любят знать вышестоящие. То, о чем Орлов, отвечая на вопрос какого-нибудь приятеля, как и он, опытного руководителя, говорит: «Крутимся, брат». То, от чего, заскочив домой с работы, на такой же вопрос жены надо отвечать с привычной энергичностью: «Ничего! Налей-ка стопочку. Перемерз».

Но Голиков, этот юный пионер, требовал определять все другими названиями, смешными для Орлова, давшего за свою жизнь стране тысячи тонн угля, сталепроката, передавшего свой стиль работы не одному десятку людей. Поэтому Орлов улыбался, когда между своими думами ловил изредка слова Сергея — наивные, чуждые жизненной практике. Борис Никитич добродушно подтрунивал в мыслях: «Заявился. Неистертый, свеженький, вроде майского огурца, и лезешь в душу, как в игрушечку. Думаешь, когда мне, как сейчас тебе, было двадцать восемь, не подходила по вечерам, не бралась руками за мои плечи жена — еще молодая тогда, красивая, — не уговаривала разве пойти под звездами за город? К чертям звезды! Езжай к себе в кабинет, бейся за себестоимость каждой гайки, воюй, не спи, душой изболейся. Гайка делу социализма нужна! И ты меня еще экзаменуешь, сопляк розовый».

— Так все-таки какие ваши моральные установки? — повторил Сергей. — Отчего вы еще летом не позаботились о степных хуторах, не попросили у области кормовую ссуду?

— Плюс к зерновой? — усмехнулся Орлов.

— А почему, в таком разе, нам не обойтись внутренними силами, не взять солому в своих же богатых станицах — в береговых?

Впервые Орлов заговорил резко.

— И не заикайся, — сказал он. — Береговые колхозники — это переселенцы.

— Так что? Живут как боги. Сам видел, кормов у них масса, а у степняков голод. То есть перед нами вопиющее безобразие!..

— Переселенцы, голубок, — опять набираясь терпения, вздохнул Орлов, — это новая у нас категория колхозников. Совершенно особая. Ты не хуже моего знаешь мнение обкома: не только на полволоска не ущемить их, но всеми силами поддерживать.

— А степняки пусть голодают? Ваше мнение такое же? — выкрикнул Сергей, но смутился под взглядом Орлова и проговорил: — Извините. Вы больны, а я пристаю. Поправитесь, тогда будем выяснять. Скажем, завтра.

Он протянул Борису Никитичу руку, и тот, чтобы не передать грипп, дружески подставил запястье в рукаве:

— Бывай здоров, философ. Кланяйся своим.

Дома Сергей застал всех перекупанными. Вика спала на чистой наволочке, под свежим, непримятым конвертом, надетым на одеяло. На подоконнике сохли ее резиновые утки и зайцы, тоже вымытые с мылом, побелевшие. Всюду царил уют и покой, над утками и зайцами реял запах чистоты и теплой, еще влажной резины. Шура, розовая от пара и от повышенной деятельности, в шлепанцах на босу ногу, в летнем, цвета шиповника, сарафане, принялась на кухне кормить Сергея, чтоб и он скорей лез в корыто.