Владимир Фоменко - Память земли

Шура отбросила теперь придирки, со страхом слушала. Хоть она и столкнулась за последние самостоятельные свои годы с минусами жизни, все же очень мало знала о безобразиях, значительно больше — о достижениях. Еще в Ростове, видя мелкие безобразия, она с негодованием вмешивалась в них, тормошила Сергея — работника горкома. Каким слабовольным ни был Сергей, а мог помочь — требовалось только превратить его из равнодушного в возмущенного. Сейчас было посерьезней, чем с недовешиванием в ростовском гастрономе или с лишением стипендии нуждающегося студента. Шура решительно сказала:

— Добить солому — дело твоей чести, Сергей! Ты ничего в этих сельских делах не смыслишь, как и я. Но мы не такие уж идиоты. Как конкретно добыть эту солому — можно разобраться по логике вещей.

Шурина логика была своеобразной. Шуру терзали десятки моральных, экономических, социальных вопросов, и поэтому она, требуя от Сергея конкретности, сама в абсолютно конкретный вопрос о соломе впутывала множество другого. Требовала, например, признать, что она и Голиков погрязли в каждодневном, мелком и не борются за важнейшее — за чистоту принципов своей страны. Скажем, принцип «каждому по труду» велик. Но собственный Шурин отец, которого она очень любит, даже чтит, получает деньги неприлично огромные. А двоюродный дядя Шуры, президент академии одной из маленьких республик, — еще больше, так много, что не выговоришь. Тогда как Шурины пациентки стараются не хворать лишнюю неделю, не упустить добавочного заработка — на туфли к лету или на борщ на сегодня; и еще над их головами коровы пожирают крыши!.. Если бы у дяди на его даче сгорела вдруг крыша, двадцать райкомов устроили бы аврал, починили ее за единые сутки. Дядя — крупный ученый, он сто́ит и большего, но нельзя же, чтобы принцип «по труду» делил советских людей на аристократов и плебеев, чтобы сотни хуторских ребят — детей, таких, как Вика, — могли под самым боком у величайшей стройки мира оставаться без молока.

— Я была убеждена, — говорила Шура, — что если где-нибудь случается такое (дети без нормального питания!), то все, точно в кинофильме о наших днях, мгновенно организуются, проявляют самоотверженность и прочие великие качества. А ты, Сережка? Когда Орлов толковал тебе в этой комнате о коровах, ты нос воротил!

Сергей соглашался. Запал жены совпадал с его запалом. Он признавался, что теперь по-другому не понимает Орлова. Не дотягивает до него, что ли? Орлов советует Сергею не волноваться, проявлять украшающую руководителя волю.

— Но ответь мне, пожалуйста, — спрашивал Сергей жену, — разве в том проявление воли, чтоб уметь давить в себе совесть? Тренированная совесть… Ее при умении можно уговорить на все… В Германии была самая стойкая в Европе компартия, а нацисты сломили ее, потому что предложила массам вместо высокой коммунистической совести, требующей жертв и лишений, совесть скотскую, лично удобную. Орлов рекомендует мне не беспокоиться насчет степных хуторов…

— Ага, — обрадовалась Шура, — прозреваешь! Сам уже говоришь, как микробы равнодушия проникают во все районное руководство.

— Я этого не говорил, — тотчас оборвал Голиков, который рад был громить и собственные недостатки, и даже орловские, но на обобщения не шел. Секретарь есть секретарь…

Шура же воспринимала мир непосредственней. В отличие от Голикова, она не была ограничена никакими обязательными служебными рельсами и могла сворачивать в любую сторону, сколько ей вздумается.

— Трусоват был Ваня, — прищурилась она на мужа. — А я вот не верю, что коровы сидят на диете не из-за вашего хамского равнодушия. Не верю, что преступление может быть законным. Где-то в Челябинске недостатки мануфактуры — твой Орлов сидит; не отрегулированы заработки академиков и колхозников — другой Орлов; с соломой беда — ты виноват, твой, как у вас изъясняются, «наплевизм». «Наплевизм» на нижестоящих. Профессиональный!

Она не дала Сергею и рта раскрыть, повысила голос:

— Знаю, понимаю, заучила: вы, начальство, вышли из трудовых слоев. Ио ведь «вышли». Значит, вас там уже нет. Вам и безразлично, что там делается.

Голиков просил не орать, не разбудить Марию Карловну с Викой.

— Отстань! — огрызнулась Шура. — Каким чудесным вещам учили нас в школе! Вдалбливали нам, что сердце вожака должно быть особенным, действительно орлиным. Что оно бушует огнем за людей, как сердце Данко, как, черт возьми, солнце!

Что касается соломы, то по Шуриной системе складывалось так:

«Солома есть в природе?

Есть.

Что нужно; чтобы достать ее хоть даже из стратосферы?

Сердце.

Если его у Голикова нет — разговаривать не о чем. А есть — он достанет. Достают же сегодня подпольщики Алжира типографские станки и бомбы. А здесь не подпольно. Здесь совершенно легально!»

Сергей слушал и, как бывало много раз прежде, убеждался, что в его жене, словно некий аппарат, работает шестое чувство. Именно эти ее слова об Алжире и бомбах, о чистоте первых школьных книг, как влитая свежая кровь, необходимы ему сегодня.

Шура, взбодренная нападками на мужа, решительно подтирала возле корыта воду, подоткнув полы сарафана, как в летний дождь. На согнутой шее обозначался пунктир позвонков, а забранная кверху прическа открывала ухо и любимое Сергеем место за ним, у корней волос. Сергей стал отнимать тряпку. Он сам вытрет пол — нетрудно. И жену нетрудно перекрутить над головой, вот так. Называется «тур-де-бра». Г-гоп!! Звякнула посуда, щеку Сергея мазнула тряпка. Шура, вскрикнув, опять очутилась на ногах:

— Пес! У меня завтра синяки будут от твоих пальцев.

Сергей сдавливал еще сильнее, улыбался ее страху, что вот-вот заскочит на грохот Мария Карповна. Удивительно все сплетено… За окошками — огромный ночной район, с воздвигаемой плотиной; вокруг, в хуторах, — колхозники, колхозницы, для которых воздвигается плотина, судьбы которых вручены коммунисту Голикову; за дверью — спящая Вика, его и Шурина дочка; рядом, в его руках, — Шура, жена. Она же товарищ. Хоть и противный, даже отвратительный своими нотациями, но единственный, абсолютно необходимый, когда нужно шагнуть вперед, преодолеть перед дракой последние сомнения. Хорошо все же ощутить себя человеком!

Шура резала булку, разливала по чашкам чай, как и полагается вечером в семейном доме.

На другой день Голиков созвал бюро райкома, изложил известные всем факты тяжелой зимовки и свое категорическое мнение — взять корма́ в береговых станицах.

Случилось то, чего никогда не происходит у опытных секретарей: бюро раскололось. За Голикова был только начальник МГБ, молодой белобрысенький капитан Филонов, недавно назначенный в район. Остальные, вчера лишь ловившие каждый взгляд Голикова, человека, освященного высокой должностью, сегодня чертили на листах бумаги квадраты, ромбы и не принимали не только взглядов Голикова, но и слов. Сергей понимал: вопрос упирался в их честную, привычно боевую психологию. Мобилизовать бы их на любое, самое сложное перевыполнение планов, они бы пошли безоговорочно, даже выдвинули бы новое, идущее еще дальше. Но Голиков предлагал им не штурм трудностей, а как бы отступление. Он предлагал отходить от обкомовской установки о переселенцах, и товарищи проявляли несогласие с секретарем.