Владимир Фоменко - Память земли

Когда Любе с третьего языка приходилось слышать подобное, она отмахивалась, как от вредных разговоров… Хорошо бы отмахнуться и теперь, но гость явно говорил правду.

Довольный, что подсыпать в печь ему не запрещают, он все подсыпал и все больше вздрагивал. Из него выходил холод.

— Ох, у вас тут и садочки, затишки! Въехал до вас в хутор — прямо рай, курорты. А вы вдумайтесь, что у нас!..

Не отпуская Любу глазами, он рассказывал, как на ихние степные села с самой послевойны налетает «астраханец», каждый раз — будто специально — угадывает к наливу хлебов… Этим летом пшеница поднялась — раскрасавица. Народ уж прикидывал в головах всю бухгалтерию, радовался: каждая ведь зернина вымахала размером в кукурузину, налилась молочком, придавишь — аж прыснется! Ей бы декаду еще, чтоб завосковела, взяла б мучнистость. А тут подуло и подуло… За шесть дней сорок один колхоз — нищий. Картошка на огородах и та поварилась. Копнешь, а она морщеная, мертвая. Горячая вся.

Он шевелил разутыми пальцами ног и, подобострастно-почтительно обращаясь к Любе на «вы», жаловался:

— Главное ж, опять ката́строфа. Вы поезжайте степью, вы гляньте. Как в сказке.

Он объяснил, что снег сорвало, озимку раздело, уже рвет из-под нее почву, и ростки бьются, держатся на кончиках корешков.

— Ну, а сколько ж, объясните вы мне, продержатся?!

Люба со страхом слушала и опять представляла: что́ делал бы Конкин? Конкин врезал бы парню, что надо не скулить, а помогать возведению гидроузла. Она сделала то же. Сказала, что хутор Кореновский — рай и курорт — для того и уходит под воду, чтоб шла эта вода в степь, к корням пшеницы, к лесным полосам, которые навеки остановят «астраханца». Чувствуя, что получается складно, она набирала голос, втолковывала, что кореновцы отдают не только свой хутор, но даже собственные семьи ломают из-за Волго-Дона.

«Погоди, погоди. Но это ж так и есть! — вспыхнуло в Любе. — Это не просто агитация, это ж действительно!.. Разве я на собрании не потому рассорилась с Василем? Разве мы, целиком Кореновский и Червленов, не отдаем свое благополучие, чтоб спасать степные колхозы, которые мы даже в глаза не видели?»

— Ну и дураки, — неожиданно буркнул парень. — Воображаете, спасибо вам скажут?

Но его неблагодарность была чепухой. Главное было в том, что перенавязшие в зубах официальные фразы, если их произносишь сама, оказывались не такой уж выдумкой. Вообще не выдумкой! И, значит, Люба не зря корпит в Совете. И это не корпение канцеляристки, а действительно всенародные дела!.. Было позарез необходимо одарить других своим открытием.

— Да нет же, господи! — стала говорить она парню, но ему были безразличны ее слова, он приехал не за ними, а за сухофруктами, и она бросила его, вышла в коридор.

Из закрытого класса доносился размеренный, опытный голос доктора наук, которого приволок-таки Валентин Егорович Голубов. У выхода на улицу, под электрической лампой, стоял он сам. К сожалению, его нельзя трогать. Он поглощен сбежавшей женой, этой профессоршей. Такой глазастой, что в книге написали б: «как серна». А вообще-то как худая корова. Правда, завидно, красивая…

Сию минуту Люба тоже чувствовала себя красивой. Не только красивой, а безудержно смелой, удачливой. Она победила Живова, окончательно разорвала с Василем, открыла для себя смысл Волго-Дона, тот смысл, что превращал ее, канцелярскую крысу, в человека!

Этого мало. Ничего не пугаясь, она заступилась за Голубова и теперь испытывала к нему льстящие сердцу покровительственные чувства, глядела на него, освещенного летающей на шнуре лампой. Да, все-таки надо сказать о своем открытии!

Она приблизилась и, словно между прочим, сказала о парне, прибывшем за сухофруктами.

— За сухофруктами? — спросил Голубов. Его глаза походили на неживое стекло, губы, когда он спросил о сухофруктах, почти не пошевелились, а лицо он не отворачивал от поземки. Через секунду он словно бы вспомнил, что он — Голубов, и засмеялся. Сперва голосом, затем и лицом.

— Вот, девка, и дали мне прикурить.

Он сделал головой движение, каким всегда отбрасывал кубанку, и хотя кубанка сидела на забинтованной голове туго, на затылок не отбросилась, — этого не заметил. Ухмыляясь, сказал, что, уж поскольку не вышел в мужья, придется выходить, в двухсотпроцентные активисты.

— В активисты элита-рекорд! — Он цокнул языком, кривляясь, выламываясь в своей шутке.

Но Люба видела: это не такие уж шутки. Действительно, он притянул ее за отворот пальтишка, так что перед ее носом оказалась рука с глубокой елочкой шрама, и, не отпуская, дыша в лицо табаком, заговорил:

— Вертим же языками, как пропеллерами, что самое для нас дорогое-предорогое — это будущее. Так кто же теперь мешает тебе, Голубов, развернуться? Ни супруги, ни психологии с нею. Вот и переключайся полностью на это будущее. А мешающих подлецов крой по черепам дубиной; измочалишь дубину и мослы на кулаках — догрызай зубами!

Люба смотрела в обрамленные красными от стужи веками глаза, полные решимости бить по черепам, грызть подлецов, и совершенно реально представляла, что если б на всех континентах мира, на всех островах люди, которые против капитализма, вдруг сделались такими же, как Голубов, то капитализм за неделю был бы уничтожен. Давно был бы уничтожен и «астраханец», не дающий жить этому парню, что сидит у печки в ее кабинете, думая о своем пацаненке, о жене, у которой пропало в груди молоко.

Выросшая до крыш поземка шипела, небось на буграх она срывала, перла по пахоте снегозадержательные щиты, заметала овчарни, колодцы. Природа давала реванш покорителям. Нате вам!.. Люба глядела перед собой, было похоже, что поземки не было, а они с Голубовым стремительно летели. Хотелось — и летели, и крепкая рука высоко держала ее лацкан, касалась подбородка, и от этой мужской цепкой руки исходило тепло.

Сегодня весь мир был доступным. Было возможно все. Даже вдруг вспомнилось, что она в конце концов кровная казачка, которой черт не брат. Даже взять и вообразить, что Голубов любит не ту, а ее… А почему бы нет? Чем Люба хуже? У той, у глазастой, такие чернючие волосы, будто их выватлали в мазуте; вроде даже мазали, как помелом, ее шею. Грязношеяя… А косы Любы — все говорят! — похожи на пшеницу. Только взяты зачем-то в узел, скрыты для чего-то платком… Ее будоражили преступные, дикие, как все сегодня, мысли: «Хорошо, что та, черномазая, ушла». Разве Люба не лучше ее своей силой, своей молодостью, только-только начавшейся? Голубов должен, обязан ответить ей, стоящей рядом.

Продолжая играть в чудеса, с удивлением и счастливым ужасом чувствуя, что это перестает быть игрой, она летела, трогала подбородком руку Голубова. «Сумасшедшая? — спрашивала она и отвечала: — Ну и ладно!»