Владимир Фоменко - Память земли

Сергей же шел сюда мирно посидеть у постели, сказать ласковые слова, в которых — известно всем — больные нуждаются; передать яблоки, которые, не вынув, так и держал теперь под халатом. Была у Сергея и тайная мысль: услышать о себе приятное, заслуженное позавчера в том же Кореновском. Разве там, в клубе, когда фактически деморализованные, никого уж не признающие колхозники отвергли пустошь, решили голосовать за трижды проклятый хутор Подгорнов, не именно он, не Сергей, убедил отказаться от пагубного шага и продолжать поиски?! Он редко бывал доволен собою, но там, даже в минуты самой речи, гордился своими дипломатичными доводами, и в голове во время речи мелькало: как будет хвалить его Степан Конкин, изумляться его находчивости. Хам с дыркой в боку!

— Вы, — сказал Конкин, и в банке забулькало, — уломали людей продолжать поиски. А каким именно путем продолжать, подумали? Вы — главнейший человек в районе. По номенклатуре главнее вас нету. А по сути безответственней вас нету.

В отличие от лежащего с дренажем туберкулезника Конкина, Сергей был здоров, юношески силен, потому не принимал ссоры, обиженно молчал. Обиде помогал внутренний голос: «Тебя не могут не прорабатывать критиканы за одно то, что ты руководитель». Этот голос сам собою появлялся временами с тех пор, как Сергей перестал быть студентом, сделался работником городского комитета в Ростове, потом секретарем райкома здесь. Голос звучал убежденно, чуть насмешливо: «Ты, брат, кто? Прожектер райкома или солдат райкома? Ты солдат! Зачем разрешаешь психопату Конкину лапать врученную тебе винтовку, лезть в затвор да еще и хаять твое боевое оружие?..»

Как легко с этим голосом, похожим даже по тембру на голос Орлова — человека реального, плюющего на интеллигентские самокопания.

Увы, порвано и с Орловым и с милой Ольгой Андреевной, давно перестал Сергей распивать у них вместе с Шурой чаи за их блистающим скатертью столом, на котором присвистывал не чайник, а гордость Орловых — самовар, уморительно отражая выпуклым начищенным пузом лица сидящих и всю комнату, где Сергея называли Сережей, где крупные руки Ольги Андреевны, с розовыми ногтями, с подушечками на тыле пальцев, подкладывали домашнее, только что из духовки печенье… Обсуждая любой вопрос, все до изнеможения спорили, так как взгляды обеих пар были положительно на все противоположными, но шум не переходил в ссоры, а Борис Никитич, старший за столом, владел талантом превращать запутанные вопросы в простые, трунил над Сергеем, делал Сергея этаким баловнем, которому разрешено выпаливать любые резкости, даже кричать, что всем и всяческим Орловым давным-давно уж пора сделать укорот.

Пока эти речи были теорией, словесным спортом за чашкой чаю, отношения были прекрасными, но едва Сергей начал претворять суждения в практику — дружба с Орловым обернулась враждой, работать Сергею стало трудно; новый друг, Конкин, не сулил облегчений, тянул к еще более тяжкому, а трезвый голос с убежденностью звал на оставленные позиции.

Как прочно с этим голосом!.. Особенно прочно с ним дома, где душа свободнее, потому уязвимей… Вот не засорять бы галиматьей мозги, брать бы по вечерам на колени дочурку, уже умытую для сна, с зубенками, пахнущими мятой. Ведь такая глупая: до сих пор, несмотря на крики матери «не глотай!», заглатывает мятную пасту, когда чистит зубы. Надо педагогично возмущаться, а ты возмущаешься, потом, запустив руку под платьишко, гладишь пух на Викиной спинке. Шура говорит: это младенческий, со временем вытрется. Всеми пальцами начинаешь нажимать на гибкие детские ребра — «играть на баяне», и оба к носу нос хохочете в лицо друг другу, и ты слышишь и волны мяты, и зубчик чеснока, сгрызенного до этого Викой, и, кажется, ириски; и до чего чисты, изумительны эти вместе со счастливым визгом идущие запахи, и как прав голос, напоминающий, что ты не только ответработник, но и семьянин и не обязан заниматься вздорными идеями всяких Конкиных, волноваться и суетиться попусту.

Хорошо не суетиться!.. Здорово, приехав в командировку в Ростов, сидеть, никуда не торопясь, в компании институтских друзей — необветренных горожан, передвигающихся только в троллейбусе, а если ногами, то лишь по асфальту, и, вытянув свои «стайерские» окрепшие ноги, снисходительно посмеиваясь, травить о своей дикой для них степи, что, мол, завершим строительство — превратиться она почти в Париж, а вот пока в соседнем районе ночью во время сессии волки у самого исполкомовского здания разорвали двух коней в тачанке военкома. Все деятели прибыли в машинах, а этот казачьим способом — и на́ тебе!

Да, можно и балагурить, и легко дышать, как было только что, когда без шофера ехал он сюда, в больницу, и две заснеженные девахи вдруг замахали ему сквозь летящую за стеклами метель: «Подвези, парень! Оттарабанил хозяина, теперь нас подкати». Обе, смазливые, плюхнулись в машину — одна рядом, другая позади; видно по кружевным наколкам из-под платков, официантки районного ресторана, смеющиеся от приключения, готовые сегодня же прийти на свидание или здесь же, на месте, платить за проезд поцелуями, не люби он Шуру, хоти он этого. Честно, он, может, в какие-то секунды хотел, резко бросал машину от сугробов на сдутую дорогу, отчего его и официанток кидало, было весело, неожиданно, а голос добродушно смеялся: «Человек — не механизм, человеку надо отвлечься», — и был он даже по звучанию приятней, чем у Конкина, голос которого сипел.

Сергей с неприязнью наблюдал за всплывающими в банке пузырями.

— Работника безответственней вас не найдешь, — повторил Конкин.

Его планы «бросаться» удавались ему всегда. Удавались и сейчас. Сергей с яблоками, так и не вынутыми из-под халата, сидел перед ним, лежащим на боку, остроплечим под простыней, и думал о сущности этого человека. Каждый деятель любого масштаба выбирает обычно свой стиль. Вероятно, Конкин выбрал воинственность просто из-за психопатического своего характера, требующего склок, драк, наскоков на окружающих… Думать так было приятно Сергею, и лишь мешали мысли о себе самом.

«Что же все-таки выбрал ты, Сергей Голиков? Безразличны ли тебе кореновцы? Если безразличны, зачем ты держал за них столь радующую тебя речь? Зачем бил в этой речи Орлова и поддерживал Конкина? Конкин загибщик. Орлов бурбон. А кто же ты сам? Среднее пропорциональное?»

— «Интернационал», партийный гимн, помните? — спросил Конкин и, подняв с подушки голову, уничтожающе оглядывая Сергея, полузаговорил, полузапел сиплым голосом:

— Что вы меня накручиваете? — сморщился Сергей. — Вы-то сами знаете, что делать с кореновцами?