Владимир Фоменко - Память земли

— Знаю. И знаю, чем вдохновить весь Советский Союз, — ответил Конкин и, увидев расширившиеся глаза Сергея, заорал, что на какого хрена на него выпуливаться, у него диагноз — туберкулез, а не сумасшествие; сумасшедшим его делают и вечно делали чиновники, и коль вместе с ними Голиков, то он, Степан Степанович, не желает себе его, голиковского, здоровья и благодушия.

— Погодите, — перебил Сергей, — а что же предпринять с кореновцами?

— С кореновцами?.. Прицепились вы к кореновцам! Да они — частность, мелочь.

С той же торжественностью, с какой пел «Интернационал», Конкин говорил, что если Сергей действительно боец, он обязан во всем районе ударить по зажимщикам. Именно теперь, когда люди выбирают землю для новой родины, надо на практике, на переезде, напомнить им, что имя власти — советская, то есть все сообща советуйтесь, что имя хозяйств — колхозы, то есть и хозяйствуйте и думайте коллективом. Только коллективом!.. И прекратится на собраниях спячка, худшая, чем дезертирство; ликвидируются на новых землях предательские разговоры о чужом дяде, который «нехай за нас отвечает». Как действовать — Голикову изобретать не надо. Пусть в масштабе района скопирует то, что у себя на сельисполкоме делал вчера Конкин.

— От скромности не погибнете, — заметил Сергей.

Было поздно, временами с улыбкой заглядывала Инеса, которая умерла б, но не ушла бы из больницы раньше Сергея Петровича; входила Шура со своей тенью — пожилой процедурной сестрой, производила над Конкиным различные манипуляции. Как муж врача, Сергей понимал суть этих манипуляций.

Из частых жениных рассказов он нахватался специальных терминов, механически запомнил такие, как «облитерирующий эндартериит» и даже «конвекситальный церебральный арахноидит», а сегодня «спонтанный пневмоторакс». Это был язык медицинский. Но что касалось языка партийного, Сергей не знал, как называть свои разговоры с Конкиным.

«Морская чаша» — территория на границе двух областей, Ростовской и Сталинградской, — приводилась в состояние санитарно-гигиенического ажура. С краев «чаши», с шестисоткилометровой линии волнобоя, которая будет разбиваться ударами волн, спешно вывозились скотомогильники и людские кладбища. Стали на колеса и памятники древности. Развалины хазарского города Саркел, которые, не будь Волго-Дона, еще сотни лет лежали бы едва тронутыми, оперативно изымались со дна «чаши». Под аккуратными ножами археологов, под кистями, снимающими пыль, открывался быт ушедших с лица земли воинов-степняков, которые настолько любили коней, что не разлучались и по смерти, бок о бок ложились в могилы; и теперь благородные конские кости рядом с останками наездников представали перед глазами людей и фотообъективами.

Но это вместе с ржавыми кольчугами, с кинжалами было не такой уж древностью. На самой плотине, на срезах песка, обнажались, по выражению строителей, «детали» доисторических зверей. Задолго до этих зверей здесь появлялись моря и, просуществовав двадцать пять — тридцать миллионов лет, исчезали; на их месте возникали новые, кишели хвостатыми чудищами, летающими зубастыми ящерами и тоже исчезали; но все оставляли пески, на которых росли потом леса, плодились животные — современники первого человека. Они тоже исчезли. А пески как были, так каждый своим пластом и остались, получили название четвертичных аллювиальных, ергенинских плиоценов, палеогенов; стали объектом работы земснарядов, исчислялись кубометрами стахановских вахт, а в последние недели — стахановских штурмов.

Случалось, из спрессованных временем, искристых на морозе откосов экскаватор выворачивал двухметровую костомаху или чиркал, как по камню, по желтому, диаметром в добрую шестерню, позвонку. Иное крошилось ударом неосторожной техники, другое, незамеченное, опять заваливалось песком, чтоб уйти под очередное море — Цимлянское; над третьим ребята ахали, оттаскивали в сторону, чтоб по окончании смены отправить в красный уголок или инструментальную кладовку.

— Твою в дыхало! — поощрительно восклицали бульдозеристы, оглядывая какой-нибудь вывернутый трактором бивень мамонта. — Такой бычок долбанет под зад, и будь здоров!

Вместе со многими механиками Илью Андреевича Солода мобилизовали на двухдекадный рейд по очистке «чаши». Поставили Солода дежурным смены. Поручали ему, разумеется, не археологию, а одну из колонн, эвакуирующих антисанитарные очаги, кладбища.

Станичникам, которые желали лично перенести прах отцов, строительство выделяло транспорт, а могилы безымянные, бесхозные раскапывало и оттранспортировывало само. Хотя эти операции пресса не освещала, избегая на фоне великих созиданий упоминать о мрачных вещах, трехсменная работа велась здесь не менее героически, нежели на возведении плотины. Солод, как и механики других колонн, уход за машинами проводил на ходу, ибо для пересмен времени не отводилось, а связанные с ремонтом простои квалифицировались как саботаж.

Но при всей занятости техникой Илья Андреевич не мог не наблюдать окружающее. Из ям выходили на свет останки тех, кто верой-правдой служил царю, карал рабочие демонстрации, писался в девятнадцатом в банды, а потом со всей, быть может, крестьянской жилкой строил первые на Дону колхозы. Были, наверно, и знавшие Бородино, и даже те, что гуляли по Волге со Стенькой Разиным. Они открывались в виде трухи, почти пепла — рассыпались от движения воздуха. У входа в одно из кладбищ Солод прочитал выведенное на цинковой доске:

Многие, видать, любили при жизни выпить. С ними лежали стаканчики — граненый или гладкий, иногда франтовато синего стекла; а в головах — засургученная бутылка, сохранявшая на дне «усохшую» водку, которую, по слухам, распивали за помин души экскаваторщики и шоферы. Илья Андреевич ни разу не видел такой водки; может, ее и не могло оставаться, выдыхалась, но ребята за водкой охотились. Не снижая темпа работы, снимали мастерски точным ковшом мягкую, точно вата, дощатую крышку, и там, где грунт оказывался песчано-каменистым, сухим, глазам представало то, что некогда было человеком, его боевым снаряжением. Порой зеленела латунь сабельных эфесов, пряжек с поясных и портупейных ремней, даже мишура погон. Открывались и красногвардейские ленты истлевшего, но упрямо червонеющего шелка.

Еще недавно это было бы для Ильи Андреевича всего лишь музеем. Теперь же, после нескольких месяцев жизни в Кореновском, после рассказов бабки Поли об отступах, атаках, обо всей гражданской заварухе, он по-иному воспринимал эти эфесы и красногвардейские ленты.