Владимир Фоменко - Память земли

Войдя, включила свет. Пустота радовала. Можно было не держать на лице обязательное на людях уверенное выражение, дать лицу отдых. Ветер, оставленный за дверями, толкался, стругал, точно рубанком, наружные стены, и от этого в помещении казалось еще отрадней. Печь-голландка отблескивала молочной кафельной стеной, а вверху, по карнизу, — нарядным зеленым изразцом. Этот изразец выписывал из Петрограда прежний хозяин дома, хуторской атаман. Теперь на изразцовом карнизе стоял бюст Сталина, побеленный осенью после мух; над ним, по потолку, тянулась на гвоздях пашина — лоза винограда с желтой листвой и усохшими гроздьями, а над нею, над потолком, стучал листами железа ветер, который, согласно призыву Степана Конкина, должен быть скоро уничтожен.

Подержав руки на кафеле, Настасья прошла в кабинет. Позади ее стола, растянутое по стене, присборенное для красоты, высилось бархатное переходящее знамя, стоящее здесь бессменно два года. Оно отсвечивало золотой витой кистью и золотыми буквами. За ним в углу был гвоздь — вешать кожушок председательницы. Она оглядела припыленное знамя, провела рукой по бархату, и на вишневом, беловатом от пыли ворсе лег темный след пальцев.

«Разболтались уборщицы у бухгалтера. Надо нажучить его, чтоб завертелся. Пропусти пыль — завтра в документах напортачат, послезавтра — на фермах».

Она теперь всякий день всех жучила, хоть и видела, что между всеми и ею образовывалась полынья. Будто стоишь на льду, а под ногами растет разводина, отделяет ото всех. Может, и лучше, а то рядом быть — загрызут. Эпоха…

Настасья своим крестьянским умом думала: в эпоху Волго-Дона хутор переживает бо́льшую ломку, чем за все время с основания. Ведь во́йны-то, что вечно гремели на свете, были для дедов Настасьи делом обыкновенным, их ремеслом. Революция, коллективизация — они, конечно, сменили жизнь людей, но займище, но кровно-родительские берега оставались теми же. Любой кусок винограда зацветал весной в своей лунке, а если отслуживал, не цвел, то хуторянин (будь он Настасьиным прапрадедом — урядником Платова, родителем ли Настасьи — красногвардейцем Щепеткова или нонешним колхозником) выкорчевывал отживший куст, чтоб ткнуть молодой в ту же самую лунку.

Теперь ликвидировалось все, и Настя видела: как эта ликвидация ни ложилась на райком, на сельсовет, а главным в глазах хуторян ответчиком была она, «хозяйка колхоза». С того часа, как люди поставили ее над собой, она душила в себе тягу к собственному двору, переключала ее на общественные гектары пропашных, колосовых. Сегодня ее рачительность к общественному выходила ей боком. Люди недоумевали: чего б ей не отвернуться, когда охмуряют они себе на пользу вахлаков-инвентаризаторов, или разве не может она поотпускать людей на базар с бочонком-другим винишка? Ведь не привезенная в длинной машине на председательство, а своя, должна ж сочувствовать!

Но она сочувствием не горела, натягивала вожжи. По совершенно обратной причине вконец порвала с секретарем бюро, закадычной подругой Дарьей, которая требовала вымести из колхоза поганой метлой всех «саботажников». Ни этих Дарьиных требований, ни отказов Щепетковой хуторяне не знали, но что председательница жмет — беспрестанно испытывали на своих шкурах, и Настасья понимала: в перевыборы ничто прощено ей не будет.

…Со стен кабинета, с огромных плакатов глядели на нее сияющие лица. Все разные, одновременно все одинаковые. Молодой шахтер призывал рубать уголь; дивчина, похожая даже не на его сестру, а копия — он сам, такая ж ясноглазая, свежегубая, улыбалась за штурвалом комбайна, обещала не терять ни колоса; русские, украинцы, африканцы, обнявшись, поднимая над головами детей и розы, были тоже одинаково ясными, смеялись одинаково белозубо, призывали крепить дружбу на земном шаре. Ветром, пробивающимся с улицы в щели, плакаты пошевеливало, от этого нарисованные лица улыбались еще больше.

Живые люди давно не улыбались Настасье. Вздыхать об этом было некогда, надо было работать на этих людей, и она, подписав дневные дожидавшиеся бумаги, принялась конспектировать лекцию для курсов. Конкин с ножом к горлу требовал читать лекции с высокой вдохновленностью. Настасья не против. Чего уж там?.. Только убеждена, что разговоров и так через край, что главное в колхозе — дела. К примеру, назначенное на завтра актирование полей, где и проявляй свою вдохновленность… Но главные вдохновляльщики — шибкие герои! — как специально, кто в больницу укатил, кто жинку проворонил, ходит чумной, а райисполкому выложь акты немедля; приспичило, аж телеграмму отбили: «Актирование форсировать. Мероприятие политическое».

Впервые за день она рассмеялась. «Политическое»? Да за-ради бога! В политике закалилась, как сталь; всякий год по сто кампаний — и все политические. Хлебосдачи особенно. Ну, раз и актирование туда же, то никуда не денешься, надо шагать к Дашке Черненковой.

На улице, точно с-под винта самолета, шарахнул в лицо ветер.

— Твою мать! — сказала Настасья, как говорят в сердцах все кореновские тетки, не обремененные излишним образованием.

Под ледяной, грязной от пыли луной катился туман, в морозном воздухе пахло, точно летом, пылью, по глазам стегало, и Щепеткова пошла спиной к ветру. Сейчас ее встретит Дарья, заговорит ровно. Секретарю бюро положена с людьми выдержка…

А ведь еще летом ни разу не проходила Дашка с огородов, чтоб не заскочить к Щепетковым, не передать хуторские брехачки. Безо всяких выдержек с грюком ставила у калитки ведра, швыряла коромысло, плюхалась наземь под яблоню, в пятнистую жаркую тень. Бордовая, потная — как облитая, вытирала стянутой с головы косынкой шею, лезла под кофту в мокрую запазуху и, оглядываясь — нет ли детей? — рассказывала все в лицах, в жестах, в такой удалой, а точнее, блатной своей обработке, что даже Поля, повидавшая за жизнь видов, замахивалась на свою любимицу Дашку, трясла от смеха горбом.

Но дело не в прошедших весельях, а в нынешнем хозяйстве. Если хуторяне, как малые дети, не мыслят, что им надо, то Настасья обязана мыслить, вывезти до единой палки все созданное на этих землях.

Она остановилась среди ветра, думая о кореновских землях — всюду близких сердцу и всюду разных. На виноградном склоне они звонко-кремнистые, неподатливые заступу; на займище — пушистые от нанесенного половодьем ила, песка; в степи — плотные, антрацитно-блесткие, отраженные в плывущем наполированном лемехе вместе с солнцем, с твоими коленями, когда поспеваешь сбоку. Ох и хорошо поспевать вдыхать запах крохких борозд, слышать жаворонков, гремящих в вышине, слышать босыми ногами мягкость, теплоту комьев.

А жить-то ведь можно, ощутила Настасья. Ей-богу, можно! Эта, другая ли донская земля, которую хутор выберет, будут или не будут вокруг нее заседания и всяческие бюро, — все равно колхознику ее любить, засевать, кормить с нее государство.