Владимир Фоменко - Память земли

«В камыши подались», — подумала Настасья.

«Своими глазами видела следы! Сегодня ж напишу домой!» — торжествующе думала Римма.

Инженеры, не исключая начальственного Петрова, с любознательностью путешественников смотрели на вдавленные лунки, на весь шолоховский антураж донской степи, для благоустройства которой они надолго оставили семьи и квартиры, самоотверженно прибыли из Ростова! Правда, в душе они сознавали, что это не такая уж самоотверженность. Яичницы, каймаки, которыми их упорно угощали хозяйки, свежий деревенский воздух — да еще все это за полную зарплату плюс командировочные. Но приятней было считать, что это суровый пост на стройке коммунизма.

Щепеткова первая заметила на бархане ростки озимой пшеницы, принесенные ветром из какого-то степного колхоза. Обращенные светлыми корнями к небу, они лежали, будто замерзшие в воздухе, попадавшие стрекозы. Инженеры продолжали шагать, разминать, как на физзарядке, плечи. Кустики, редкие вначале, через сотню метров покрывали бархан сплошняком, а когда Фрянсков с Петром Евсеевичем принялись рыть сапогами, оказалось, что бархан — это уже не снег, а смешанная с пылью озимь. Люба шепнула гостям, в чем дело, и они остановились.

— Цирк, что ли? Идемте! — прикрикнула Щепеткова, но они стянули перчатки, испуганно, ошеломленно брали в пальцы безжизненные ростки.

Если минуту назад у гостей было сочувствие к хутору Кореновскому, то сейчас все они, включая Римму, правоверно-свирепо жаждали снести его, дать воду и лесозащиту страдающим степям, таким огромным в сравнении с малюсеньким Кореновским, с этой самоуверенной председательницей!

Петр Евсеевич, как все кучера и шоферы, понимающий обстановку не меньше хозяев, сказал Настасье:

— Эх, бабочка! Не колготиться б тебе здесь. Иметь бы ро́дного мужа, печь бы ему блинцы в тепле да в сухе…

— Глупость городишь, Евсеич, — оборвала Настасья.

«А глупость ли? — шагая, спрашивала она себя. — За что бьюсь? Чтоб на собраниях не обидели общей скамьей в зале, подставляли б в президиуме забронированное стуло?.. На чуму мне то стуло! Мне, будь живой Алеша, блинцы б ему печь. Без президиумов, без регламентов». Она шла, представляла Алексея… Вот он средь ночи вернулся из поездки — промерзший, веселый, жадный до еды, тепла, до нее, своей женки. Он ест и рассказывает, а она стоит перед ним, не садится, чтоб подавать проворнее. Усмехаясь, достает из сундука припасенную водку, наливает ему, льет и себе, раз уж Алексей уверяет, что, выпивши, обоим веселей спать ложиться!..

А теперь какой у нее сон? Верно играется в песне:

«Но, господи, кого дурю? — шагая, спрашивала себя Настасья. — Ведь мечтается не о покойном Алексее, о живом постояльце!..»

Комиссия двигалась позади, обсуждала стихийные бедствия, в которые кардинально вмешались и государство и вся общественность, — пресекут теперь катастрофы в степях! Настасья же думала о том, что тоскует об Илье Андреиче, а мужа выселила из души. Тут же одергивала себя: мол, неправда, мол, Алеша, как всегда, в ней, в ее мыслях, но что поделать, если в тех же мыслях появился новый, если сердце, будто ослепло, не отличает одного от другого?.. И уже расплачивайся… Шагай вдоль бархана и ощущай, что в спину тебе целятся глазами, хихикают небось.

«Почему?! Ничего у меня с постояльцем не было. И не будет. Телушка он, неудалый вахлак. Просто жаль его, как малое дите, как Раиску». Настасья понимала: опять неправда, не то. Кругом не то. Еще ночью считала: если пропадает, уходит дружба людей, то уж пашни — это дело прочное. Где ж прочность?.. С новых участков, что им нарежут, вот так же понесет озимку. Ведь не завтра же обсадят лесом, обводнят. Да и кто их нюхал, те обводнения, за которые, как с цепи сорвавшись, агитируют все, в том числе она, председатель.

Через день завершился очередной этап выселения — опись, и Щепеткова повезла акты в райцентр, решив вырваться оттуда на стройку, повидать сына.

Принаряженная во все новое, Настасья шагала к входным воротам строительства и не столько разглядывала громыхающую технику, сколько косилась на вышки. Она шла с двумя корзинами домашних гостинцев для Тимура — увесистыми, обшитыми поверху цветной стираной подстилкой. Корзины были одинаково грузные, так что менять для отдыха руки не приходилось, но Щепеткова с удовольствием несла их. Представляя, как она будет вынимать, раскладывать перед сыном гостинцы, она решала, что бутыль с загустелым медом придется подержать в теплой воде, иначе Тима не вытянет его из узкого горлышка, что курицу надо есть сразу, а сало сможет и подождать, протянется долго — оно крепкое, с твердой засмоленной коркой; Тима ведь любит, когда корка крепко засмолилась, будет по утрам резать, завтракать. Настасье хотелось бы идти безлюдной дорогой, чтоб никто не мешал думать о сыне, но в глаза лезли идущие колонны. Добро б честные труженики, а то окруженные конвоем бандюги. Да, Цимлянский гидроузел строили не только вольные люди, но и заключенные.

С детства работая как лошадь, не ступив за жизнь шага против совести, она по-крестьянски люто ненавидела дармоедов и зверей-преступников, которые водились всегда, сколько стоял свет, водятся, хоть отбавляй, и теперь. Вот недавно, лишь с месяц, под районной станицей агротехник и совхозный шофер вдвоем изнасиловали девчонку, а потом облили керосином и подожгли в копице соломы. Представляя, что такое могли совершить с любой школьницей ее хутора, даже с Раиской, Настасья Семеновна чувствовала, что собственными, вот этими руками придушила б арестованных агротехника и шофера.

И все же, разглядывая проходящие колонны, она недоумевала: «Да неужели ж у нас в государстве столько бандитов или иностранных шпионов?» С тех пор как не заладились ее председательские дела, она стала остро видеть запретное, чего раньше, как благополучный, даже начальственный человек, не замечала. Лица идущих под конвоем мужчин, а особенно женщин, если всматриваться, оказывались не зверскими, а просто чумазыми. Настасью поражало, что женщины смахивали на колхозниц. Выражения их лиц были и равнодушными, и веселыми, и часто лихими. Но сквозь нарочитую бабью лихость виделось Настасье то же самое, что в Отечественную было в глазах хуторянок, которым не шли с фронта письма…